Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Две наивных сирены, присев на корточки, в укромном уголке играли в шашки человеческими костями, там и сям рассыпанными средь пакостных камней. Они хихикали за игрой, но вдруг одна из них, будто ужасное что-то увидев, подскочила и заорала, а следом за ней все кричать и вопить принялись, указывая на самую первую сирену:

— Песьеглазая! Песьеглазая! Что ты выставилась! Гляньте, гляньте на песьеглазую!

А та, самая красивая, ноги расставив, стояла на скальных ступенях и всем загорелым обветренным телом тянулась к далекому горизонту. И объятья, томясь, распахнула дальнему судну навстречу. А прочие сзади ее теребили в отчаянье, хватали за бедра, на коленях елозя, щипали, крича, чтоб пригнулась, спряталась в укрытье камней.

— Близко! близко! Уже близко! Увидят, вот-вот увидят!

— Песий глаз! Песий глаз! Присядь!

Ибо сирены только до пояса были красивы, а ниже таковы, что описывать не хочу.

Представим теперь морехода, что думает о Пенелопе. Вот он сидит на высокой корме, и вокруг лишь безбрежные воды, и ходит скамья ходуном, и, может быть, какие-то скалы мерещатся в дальней дали, и, может быть, пенье какое-то… он, однако, не видит, не слышит, он думает о Пенелопе, о женщине той, которая ждет и ткет под высокими балками, ткет и ткет золочеными нитями нескончаемое полотно, и ниспадают, ниспадают волнами складки драгоценной ткани к подножию когтистолапого трона ее, госпожи, и все так достойно. О, все, все истомлено ожиданьем, и сам мореход будто ждет и томится на сиденье дрожащем, и вдали нарастает утес, и в ногах его стонет недужный товарищ, и моряк ожиданьем измучен, лишь тем развлекаясь, что внизу, за бортом, на волне океанской в воображенье рисует лик Пенелопы достойной, но разбивается, вспять утекает волна, и вместе с ней расплывается изображенье.

— Одиссей! Одиссей! Какое-то пенье!

— Далекий, далекий напев!

— Это сирены…

— Предрекала Цирцея, богиня ужасных пророчеств…

— Воску! воску! Воск из трюма достаньте!

— О Одиссей, для чего этот воск?

— Еврилох, мы им уши залепим, чтоб пенья сирен не услышать.

(— Ох, Одиссей, мне так плохо. Ломота в коленях. Вал соленый смывает меня с корабля. Одиссей!)

— Как велик этот диск восковой. Тяжел, словно жернов.

— На малые доли разрежь. В ладонях помни хорошенько, согрей, размягчи, чтобы липнул, залепи воском уши!.. А ты между тем не забудь про кормило!

(— О Одиссей, как страшна эта буря. Возгласы слышишь вдали? Иль это пение, пенье? Только б посудину эту так не качало!)

— Одиссей, Одиссей, не затыкай мне уши! Жажду дивное пенье услышать.

— Отрок блаженный, простак. Не ведаешь ужасов моря.

— В плащ красоты облачась, издали смерть завлекает…

— О лотосе сладком не помнишь? Тот, кто отведал единожды, тот, кто отведал…

— Левиафан возлежит на равнине морской, и спину его ветер суши землею заносит. Земля густою травой порастает, и к новому доброму острову с отрадой причалит моряк. Но сдвинется остров однажды, исчезнет в пучине, и нет моряка, и нет человека…

— Красива, просторна, пещера влечет своей тенью: изгородь в листьях, гурты белорунных овец. А в недрах огромный циклоп одноглазый иль страшные листригоны…

— Должен ты уши заткнуть. Помнишь, в окно заглянули и увидели женщину дивной красы, ткала она пряжей нетленной, и пела она за работой. Того ж, кто вошел, угостила напитком забвенья и жезлом волшебным своим обратила в свинью…

— Должен ты уши заткнуть!

(— Одиссей, Одиссей, умираю! Помоги мне!)

— Залепить, залепить.

— Нет, нет, не позволю! Я жажду услышать напев.

— Твоя мать будет ждать понапрасну, не увидишь вовек своих милых.

— Жажду слышать пенье сирен!

(— Что это, Одиссей, что за звук отдаленный? Смерть сулящий, сладостный звук…)

— Заткнуть, всем уши заткнуть!

Как только настало затишье, и судно спокойней пошло, и пенье почудилось вновь, так старый сказал Еврилох:

— О Одиссей, этот воск я размял для тебя!

— А ты, Еврилох богоравный?

— Я…

— Нет, Еврилох, сохрани для себя этот воск, что на долю мою приготовил. Залеплять себе уши не стану.

— Одиссей! Ты, изведавший…

— Я пенье сирен хочу слышать.

— Ты, кто лотос…

— Так надо, чтоб я — я услышал. Мне нужно все видеть и знать. Иль столько морей я прошел, чтоб ничего, ничего не видеть, не слышать? О Еврилох, ты не знаешь, как мучит меня тот мой промах, что лотоса я не отведал.

— Одиссей, о доме подумай! О Телемаке, о Пенелопе почтенной. Что станется, если?..

— Привяжете накрепко к мачте.

— А если ты взмолишься, чтобы тебя отвязали?

— Затянете узы покрепче.

(— Ах! Ничего я не слышу! Воск этот мерзкий в ушах! Грохочет, грохочет, грохочет все мирозданье… Одиссей? Что же это? Что делают с этой веревкой? К мачте хотят привязать… Тебя… о боги, теряю рассудок! Сводит с ума это гуденье в ушах!)

Вообразим теперь судно, кораблик, по водам далеким скользящий туда, где сирены. Вихрь, словно страсть, прямо к острову правит ветрила. Вихрь, хотение моря, сотрясающий дрожью его необъятное, мягкое тело. И люди на судне, бесстрастные люди, что невозмутимо хлопочут и правят кормилом с залепленными ушами. И море грохочет, грохочет: вливается в грохот звучание чудного пенья. Словно б вечные сновидения моря явились в напеве, зовущие в бездне забыться, в безвременье кануть в пучине. О смертные, вы, кто живет сновиденьями жизни, могли бы вы хоть заподозрить, что лучшие сны есть на свете? Вящие, вящие сны?

Работают люди на крошечном судне, им пенье не слышно. Но есть человек, что не занят работой, что слушает, слышит. Есть тот, кто упивается песней, как пчела ароматом далеких сластей, и, обуреваем желаньем, не может глаз оторвать от развевающихся над утесом волос, от форм, обрисованных тайно, в которых возможно женские плечи и груди, облитые солнцем, представить. Ах, этот дикий, дикий, маняще-дикий напев! Первозданный и свежий, будто б доносится он из далекого детства иль из более давних времен, из существованья иного, которое чище, природней, в сравненье с которым и жизнь уже нежить. Вообразим же недвижного, в слух обращенного — как волны бросают корабль, а он что чурбан, что судно, что мачтовый столб, ноги притянуты к мачте, руки завязаны сзади, и так ушибает волна, словно б узы держат на уровне вод, и тело его, мускулистое, полунагое, корчится исступленно. И слышит, слышит и криком кричит:

— Отвяжите! Негодяи, злодеи, отпустите меня!

— О, уйдем, ускользим, и тогда не услышу вовеки!

— Отвяжите! Освободите! Отпустите!

— Как давит веревка! Каждый жгут режет тело, не давая внимать песнопенью. Отвяжите хоть руки: лицо окатило соленою пеной, хочу отереть. В глазах потемнело, не вижу того, чего жажду! Больно! Больно! Отвяжите! Заноза вонзилась мне в ногу!

— Что за прок нам домой возвращаться, в унынье? Ах, не слышите вы, вам не слышно все то, что я слышу!

— Страшно как! Дай я воск извлеку, чтоб ты слышал! Еврилох! Еврилох!

— О, если б вам слышать, как мне!

— Как глуп я был, о, как безумен! Здесь, здесь я привязан! К ненавистному этому дереву! Ненавистное! как дубина циклопа, такое! Здесь останусь привязан, сейчас, о, сейчас! Тупица, тупица! Уйдем, ускользнем, больше вовек не услышу!

— Еврилох, старикашка, глупец! О, я не слышу, уже еле слышу, чуть слышу! Собственных криков не слышу за грохотом моря. О, как безбрежно, куда ни взгляни, и грохочет, грохочет, а я, привязанный к мачте, все дальше лечу невозвратно мимо острова чудных соблазнов!

— И сам я себя привязал! Я сам приказал, чтобы просьбам моим не внимали.

— О, зачем я все слышу, один среди смертных, на вечные муки! Ничто жизнь моя по сравнению с этим. И так суждено мне все дальше грести, грести мимо счастья! О, Тантал!

— Нет, нет, не пугайтесь! Я ничего не хочу! Ничего, в чем опасность таится. Забудьте про все, что наплел я! Зачем вы подходите с новой веревкой, не надо, не нужно, умен я, плохого себе не желаю. Речи мои — только гнев, возбужденье… Лишь шутка… К Зевсу! Верьте же мне! Не причалю, не высажусь, это пустое, пустое! Ведь рвусь я домой… ждет она… отвяжите лишь руки, чтоб узы не резали так, чтоб отер я соленые брызги, лишь ногу одну отвяжите, — занозу извлечь.