Сидр для бедняков

Каждому поколению дедушка отвел особую ветку. Вверху на коротких молодых побегах серебряного деревца висели старые портреты. Портреты самых молодых, гораздо более многочисленные, густо усеивали нижние толстые ветви. А самую нижнюю ветку дедушка оставил свободной, видно, надеялся добавить к своей коллекции еще одно поколение.

— Смотри-ка, — радостно воскликнула Мартышка. — Вот мы, а вот Тини, Кеес, Йоопи, Хююб, Жозефина (Хююб — Жозефина, а не Жозефина — Хююб, видишь?), Ивонна, Дантье, Элсбет (а не Элсбет — Дантье, это я сама знаю), Дорин. Фотографии Вимпи у дедушки, конечно, еще нет. Здорово, да? — Называя имя, она всякий раз тыкала указательным пальцем в медальон, отчего они начинали угрожающе раскачиваться.

— А вот Виллем, — сказал кронпринц. — Рано умерший брат дедушки, о котором он сегодня рассказывал.

— Откуда ты знаешь?

Потому что у него лицо Лангёра, Мартышка, странное лицо, которое висит у нас на лестнице, лицо, с которым я сегодня на чердаке столкнулся нос к носу! — почему он этого не сказал? Боялся, что сходство, которое сам он находил поразительным, не покажется ей столь уж очевидным? Лицо на фотографии было полнее, живее, чем на картинах. И все же это был Виллем, несомненно. Сходство коренилось глубже, чем кронпринц мог установить, сличая фотографию и картины. Разве такое объяснишь Мартышке? Не рассказывать же ей о методе классификации. Ведь он весьма далек от совершенства. К тому же на дереве висит еще много братьев и сестер дедушки, которые умерли на чужбине, а может, еще и сейчас живы. Поэтому он только пожал плечами.

— Просто знаю, и все.

Для Мартышки в этом новом для нее мире не было вещей, которые можно «просто знать». Не требуя дальнейших объяснений, она дала понять, что не воспринимает его уверенность всерьез, и занялась фотографией внушительного вида дамы, висевшей веткой выше; на эту полную даму с пучком она обрушилась с непостижимой для кронпринца страстью, высказав целый ряд веских соображений:

— Видишь ты эту ужасную особу? До чего злющая, даже глаза побелели, и нос блестит, видишь? И как туго у нее затянуты волосы! А гребенка совсем простая, эбонитовая. Кошмар! Не понимаю, зачем она фотографировалась в таком виде. Ужас какой-то!

— Это тетушка Нелли, бездельники вы эдакие! — послышалось за спиной.

Верный Теет сменил деревянные башмаки на пару растоптанных шлепанцев и прокрался наверх. Теперь он, подбоченясь, стоял у двери. На губах у него блуждала кривая улыбка — под нею крылось возмущение недостойным поведением детей и в то же время удовлетворение от того, что ему удалось поймать их с поличным. Дети уставились на него, бледные от страха. А Теет взял их за шиворот, точно щенят, и, не переставая ворчать и брюзжать, стащил вниз, на кухню, и посадил за стол.

— Только попробуйте у меня шевельнуться, черт бы вас побрал.

Он повернулся к детям спиной, подошел к плите и вскоре, казалось, совсем забыл о них. В кухне было тихо, как в могиле. Мартышка устремила в спину слуги полный ненависти взгляд, усиленный линзами очков. А тот, ничего не подозревая, склонился над плитой и помешивал суп. Подождав немного, она принялась болтать левой ногой, да так сильно, что белая лаковая туфелька равномерно с грохотом ударялась о ножку стола. Теет и ухом не вел. От теплой влажной духоты, поднимавшейся от супа, у него разыгрался насморк, и ему приходилось то и дело шмыгать носом, чтобы не капало в кастрюлю. Из-за этого он и разговаривать не мог. Звучное шмыганье вперемежку с сухим постукиванием создало в кухне невыносимую атмосферу. Кронпринцу стало противно до тошноты. Кухонный стул под ним был жесткий, крышка стола, на которую он облокотился, была жесткая, и даже его собственная ладонь, подпиравшая подбородок, тоже была жесткая. Он больше не чувствовал себя снисходительным старшим братом. Он был просто беззащитной жертвой дьявольских Мартышкиных проказ. Его страдания длились так долго, что он уже мог живо представить себе все муки ада. А Теет наконец с помощью двух вилок выловил из кастрюли большой кусок мяса, положил на дощечку, убавил под супом газ, поточил друг о друга ножи и стал резать мясо на мелкие кусочки. И вдруг он принялся жаловаться на судьбу. Вначале дети вздохнули с облегчением.

— Суп! — язвительно произнес он, положил нож возле дощечки и продолжал: — Шестьдесят восемь человеку, а его все в кухарках держат! Подумать только! Прежде, когда в доме было полно народу, в этом был хоть какой-то смысл, а теперь… теперь это вообще черт знает что.

Теет снова взялся за нож. В холодной, суровой пустоте кухни он казался каким-то нелепым сказочным чудищем.

— Двадцать пять лет назад я был мастером на деревообрабатывающей фабрике. Под моим началом было шесть человек… А теперь — посмотришь, одна тоска. — Он обернулся и ткнул ножом в грудь кронпринца. — Мне было столько же, сколько тебе, когда я пришел сюда учеником плотника. Пит ван Зипфлих был тогда еще жив. Это было в девятьсот третьем, пятьдесят восемь лет назад.

Теет растопил в сковороде масло и бросил туда нарезанное мясо. Осторожно прижав руку к пояснице, он с кряхтеньем нагнулся, достал из ящика две луковицы, очистил, ополоснул под краном и мелко порубил. Потом стал обыскивать ящик за ящиком, бормоча себе под нос, что нужна гвоздика и лавровый лист. Он попросил кронпринца влезть на кухонный стол и пошарить в коробках, выстроенных по росту на полке. В одной из коробок среди множества пакетиков с лекарствами нашлось несколько жалких лавровых листиков, но гвоздики там не было. После долгих раздумий слуга решил возместить отсутствие гвоздики лишним лавровым листком. Затем он снова занял позицию у плиты.

— Пятьдесят восемь лет назад. А в тридцать лет я зарабатывал пять гульденов в неделю. Потому и не мог жениться. Не нашлось такой, что согласилась бы на пять гульденов в неделю. И все-таки мне жилось лучше, чем тем, кто мог каждую неделю выкладывать на стол по двадцати гульденов, — сыт, одет, обут. Об этом заботилась тетушка Нелли. Но конечно, никакой личной жизни. Зато в годы кризиса работа была, и на том спасибо. А у меня работа была хорошая. Мастер над шестью рабочими здесь, на деревообрабатывающей. А теперь посмотришь — такая кругом тоска, душа болит. Только это не мое дело. Сами разбирайтесь. На мой вкус, нет ничего лучше доброго старого времени. А не так, значит, и никак не надо. Провались все пропадом. Я свой долг выполнил. Доживу свой век у сестры, у которой домик на дамбе, в Эвейке. Вот вашему дедушке хуже… Он хотел вам сегодня кое-что объяснить… Только поверьте мне, от человека на этом свете ничего не остается, имей он хоть двадцать детей или накопи хоть бог знает какие миллионы. Молодые хотят жить по-своему, это уж точно.

— Можно нам погулять? — спросила Мартышка. Она умильно склонила голову набок, хотя ненависть в ее глазах не потухла.

Теет, увлекшись сетованиями, и думать забыл, что дети отсиживают в кухне наказание, и рассеянно и удивленно разрешил.

— Только наденьте пальто, а то простудитесь.

Они натянули пальто. Дождь прекратился. На улице было уже довольно темно. Лес казался совершенно черным. На фоне мышино-серого неба дом торчал огромный и грозный. Окна в ослепительно-белых переплетах сияли черным блеском. Мартышка развеселилась, с воплями гоняясь за белыми, точно привидения, гусями, а те торопливо ковыляли к воде и прятались в камышах.

— «Гуси-лебеди домой, серый волк под горой…»

Гусиный гогот и ее крики спугнули царившую вокруг деревенскую тишину, но понемногу шум утих, и только Мартышка на берегу продолжала неуклюже припрыгивать, взмахивая руками, словно крыльями.

Все это время кронпринц стоял на лестнице, держась пухленькой ручкой за обшарпанные перила, и смотрел на угловатые, как у марионетки, прыжки маленькой фигурки возле самой воды. Он знал, что это Мартышка, но сейчас она была чужой, незнакомой. Он избавился от Теета, от его шарканья и самодовольства, и ему было так легко и свободно, душа его готова была вместить все, что он видел вокруг, каждой клеточкой своего существа он ощущал этот вечерний пейзаж. Вот если бы так было всегда! Раз его душа стала такой широкой, зачем ей снова сжиматься?