Сидр для бедняков

— Что будем делать? — спросил он тоном, из которого явствовало, что делать-то решительно нечего, что предстоит еще один день бесконечной скуки и что он это понимает.

Но Мартышка неожиданно хлопнула в ладоши и зашептала, боясь, как бы Теет в кухне не услышал:

— Давай тут потихоньку все осмотрим, все-все комнаты. Вдруг мы раскроем какую-нибудь тайну!

— Какую еще тайну?

— Ну просто тайну… Что-нибудь ужасное или отвратительное. Может быть… — Она обняла его за плечи и задышала громко и влажно в самое ухо: — Может быть, мы найдем каракатицу или подвенечное платье в пятнах крови. — Она отпустила его и содрогнулась от восторга: — Бррр!

Кронпринц не мог ей предложить ничего более интересного, а свои сомнения относительно каракатиц и окровавленных подвенечных платьев благоразумно оставил при себе. Они прошли обратно в кухню, где Теет одну за другой опускал в кастрюлю фрикадельки.

— «От восхода до заката все крестьяне во лугах», — весело, как ни в чем не бывало, продекламировал он. Впрочем, какой-то оттенок злорадства в его голосе все же слышался. — Боже мой, барышня, какая же вы красоточка. Ничего на свете нет краше свеженькой мордашки.

Мартышка не удостоила его ни единым взглядом, только кронпринц поспешил ответить на его ухмылку. В гостиной Мартышка снова нацепила очки. Потом они разулись, в одних носках пробежали по коридору и стали подниматься по широкой лестнице темного, отполированного временем дуба. Мартышка громко хихикала.

Они поднялись на самый верх и вошли в причудливую башенку с куполом в виде луковицы, на котором вращался флюгер. Своими дерзкими архитектурными излишествами башенка словно пародировала стиль самого дома, высившегося на единственном во всей округе холме, впрочем, какой там холм, так, неровность… Узкое трехэтажное здание представляло некий хилый и не слишком убедительный романтический вызов плоскому однообразию окрестного ландшафта. Дома по соседству были низкие, широкие, казалось, они изо всех сил прижимаются к земле. Лесок, окружавший дедушкин дом, до некоторой степени подготавливал взгляд к этому своеобразному возвышению: деревья к центру стояли гуще, но были слишком застенчивы, чтобы тянуться вверх среди совершенно голой равнины.

В башенке было четыре окна. Из северного, несмотря на скверную погоду, было видно до самого Хернена и Бергхарена, из западного — до Вейхена, а из окна на южной стороне открывался вид на серые туманы над озерами Вейхена и Хатерта. Но Мартышка и кронпринц смотрели только в том направлении, откуда приехали, следуя взглядом за линией железной дороги, которая делала здесь широкую дугу. На той стороне канала из плоской долины Ваала и Мааса постепенно, но неуклонно вырастал Неймеген. Это, конечно, совсем другое дело, не чета хрупкому и неожиданному возвышению вроде дедушкиного дома. Но сейчас Мартышка и кронпринц господствовали над всем городом, казавшимся отсюда лишь скоплением многих тысяч пятнышек. И так радостно они вскрикивали, решив, что узнают какое-то пятнышко:

— Смотри, вон автомобильное кладбище!

— Где?

— Вон! Смотри на мой палец.

— А там футбольное поле, видишь белое пятно?

— И промышленный район!

— А плавательный бассейн отсюда можно увидеть?

— Нет.

— А наш дом?

— Нет. А вон церковь. Там!

Город существовал. Со слов дедушки у кронпринца создалось впечатление, что его детство прошло среди дымящихся развалин, но сейчас видны были только дымки, поднимающиеся из труб. Автомобильное кладбище, где он столько раз, забравшись на переднее сиденье бренных останков какой-нибудь машины, воображал себя всесильным, тоже существовало. Промышленный район с его фабриками из новенького кирпича, просторными улицами, которые в обеденный перерыв буквально запружены рабочим людом в синих спецовках — чтобы проехать из конца в конец на велосипеде, приходится совершать головокружительный слалом, не снимая руки со звонка, — этот промышленный район тоже был настоящий, он тоже существовал.

Из башенки, поднявшись еще на три ступеньки, можно было проникнуть на чердак; там размещались кладовка и две комнаты для прислуги. Гулко топая по дощатому полу, Мартышка, точно вырвавшийся на свободу жеребенок, промчалась по чердачному коридору и на бегу распахнула все три двери. От страха перед каракатицами и окровавленными подвенечными платьями она не осмелилась сунуть нос внутрь и бросилась обратно к кронпринцу, который так и остался на лестнице, ошеломленно наблюдая за подвигами сестренки.

— Пошли, Эрнст, посмотрим! — возбужденно выдохнула она, схватила его за руку и потащила за собой.

В первой комнате не было ничего, кроме кровати и шкафа для одежды. Мартышка нетерпеливо дернула дверцу шкафа. Трое плечиков испуганно затрепыхались на палке. В левой половине у боковой стенки было несколько пустых полок. Громко топая, Мартышка метнулась в другую комнату. Там тоже стояла кровать. Матрас был прислонен к стене. Под окном стоял умывальник с мраморной крышкой. И все. Мартышка помчалась в кладовку. Ящик для постели, два больших запертых шкафа, ключей не видно, всевозможные щетки, швабры, ведро, на стене четыре полки с подшивками расходных книг с 1893 по 1947 год; на полу лицом к стене стояла картина. Ничего необыкновенного или таинственного. Ничего для Мартышки.

Кронпринц поднял картину и перевернул. Удар молнии, момент величайшего озарения! Это был незаконченный портрет мужчины. Фигура едва намечена несколькими грубыми мазками, как и окно, возле которого он стоял. Но лицо и часть пейзажа за окном выписаны очень тщательно. В этом пейзаже кронпринц узнал пруд и мостик перед домом, где он сейчас находился. А бледно-голубые глаза, тонкий нос, маленький насмешливый рот и бледную кожу он слишком хорошо знал по портрету Лангёра. Только здесь Лангёр был несколько старше. Потрясение, испытанное кронпринцем, было потрясением узнавания, тем более сильным, что он узнал даже больше, чем мог, здраво рассуждая. Лицо Лангёра, на меловом портрете маленькое и немножко смазанное, сейчас глядело на него в упор, и как это ни невероятно, но кронпринц узнавал все черточки этого лица, даже те, которых на том портрете не было, даже сановные залысины, хотя у Лангёра, висевшего дома на лестнице, пышная шевелюра. Это рок. Он обречен! Неважно, что мальчик пока несознавал, какие разочарования сулит ему эта обреченность. Главное, он понял, пусть интуитивно, саму идею обреченности и был счастлив — не потому, что идея была такая уж светлая, но потому, что владение идеями было для него новым, увлекательным жизненным опытом. Он чувствовал, что растет. Идея была парадоксальна, головокружительна, всеохватна: несвобода, связанность, чувство защищенности и одиночество слились в ней воедино. Но сделать обескураживающие выводы он не успел, так как Мартышка уже все здесь осмотрела и потащила его дальше.

Вон с чердака, вниз по трем ступенькам, через башенку, кубарем по широкой дубовой лестнице и снова очертя голову по коридору, на этот раз третьего этажа. Быстро, одну за другой Мартышка распахнула четыре двери, и темный коридор залило светом. Но пятая не поддавалась. Мартышка яростно дергала ручку и в запале уже готова была хорошенько пнуть дверь ногой, но не успела. Кронпринц рассердился.

— Это комната Теета, — строго сказал он.

— А чего он ее запирает! — тяжело дыша, возразила Мартышка. Она прислонилась к стене и тихонько съехала на корточки. — Мы свою дверь никогда не запираем. — Искорки, мелькавшие у нее в глазах, насторожили кронпринца. — Может, у него там какая-нибудь тайна? У него наверняка есть какие-то грязные тайны. Неприличные тайны. Может, у него там собака?

Она опустилась на колени и прижалась ухом к замочной скважине. Но никакого лая не услышала. Тогда она отвела медный язычок и заглянула внутрь, но увидела только чернильную темноту: очевидно, с внутренней стороны был такой же точно язычок.

— Никаких тайн у Теета нет! — сердито сказала она. — Просто он запирает дверь, когда мы приезжаем. Не доверяет нам.