История одной судьбы

Андрианов еще раз вопросительно взглянул на Анну и встал.

— Слушаюсь.

— Да, да, — сказала Анна. — Оформляйте, как и всех прочих нарушителей.

Он опять посмотрел на Анну.

— Тогда я пойду?

— Да, да, — сказала Анна.

Она слышала, как Андрианов вышел на крыльцо и что-то сказал, потом опять послышались голоса, какая-то возня, и все стихло.

Анна пошла в спальню, взяла у себя с кровати подушку, вернулась в столовую, подошла к окну и заткнула дыру подушкой.

LX

Вот и отрезана какая-то часть жизни… У Анны такое ощущение, точно она овдовела второй раз. С одним было счастье, с другим — несчастье. В жизни должно быть и то и другое, теперь и с тем и с другим покончено. Впрочем… Не рано ли отказываться от счастья? Работать в полную меру своей души — разве это не счастье? Быть матерью своих детей — разве это не счастье? Быть необходимой людям… Нет, счастья у нее никто не отнимет!

Анна поправила в окне подушку. Больше не дует. Достала из комода рваные детские чулки. Потушила верхний свет, зажгла настольную лампу. Накинула на плечи платок, устроилась на диване поудобнее. Какой уж теперь сон! Взялась за штопку. Удивительно, как у детей рвутся чулки. Не накупишься.

Нет, она правильно поступила, избавив детей от такого отца. Женя все видит и понимает, но и двое младших растут не по дням, а по часам, тоже примечают каждое доброе и недоброе слово. С ними становится все трудней. Ничего не скроешь от их глаз. Суд детей — строгий суд. Сейчас она перед ними права, и всегда должна быть права…

Никогда в жизни не забыть ей возвращения в Пронск. Она была бесконечно одна. Только бесплотная тень Толи сопутствовала ей в те дни. Толя сопутствует ей в течение всей жизни. Он и сейчас здесь…

Густой желтый свет падает из-под картонного абажура на ее руки. Только на руки. Большие худощавые руки, отвыкшие от физической работы. Отвыкшие, но не боящиеся ее в случае чего. Рыжий детский чулок… А дальше — тень, тени все более темные, все более черные, и где-то в тени, за лампой, невидимая тень Толи.

Один он любил ее по-настоящему. И она любила его. И сейчас любит. И будет любить. Всегда будет любить…

Поезд уносит его, навсегда уносит, и никуда не унесет. Он всегда с ней под старой, усыпанной ягодами шелковицей!

С нею Женя, хоть Жени и нет сейчас рядом. Почему-то кажется, что Нина и Коля тоже подарены Толей…

Только один его совет она не выполнила. Так и не сделалась цветоводом. Не до цветов ей…

Она слышит, как бушует за окном ветер. Ноет нога. Раненая нога дает себя знать. Все предвещает перемену погоды. Вот-вот начнется весна. Снова сев. Самый ответственный ее сев, когда она отвечает за весь район. Все, как с детьми. Малые дети — малые заботы, большие дети — большие заботы. Так и на партийной работе. По сравнению с райкомом колхоз — малые заботы. А теперь…

Внезапно зазвонил телефон. Телефонистки по ночам редко вызывали Анну, оберегали ее покой. Ночью ее могли вызвать только в экстренном случае. Да и то старались звонить поделикатнее. А тут звонили резко, пронзительно, настойчиво.

Анна подошла к телефону. Ей подумалось, что это опять Андрианов. Алексей безобразничает в милиции, и там никак не решаются…

Нет уж, довольно!

— Слушаю!

— Анна Андреевна, Пронск!

Дежурная телефонистка еле успела ее предупредить, как Анна услышала негромкий, мягкий, спокойный голос.

— Анна Андреевна? Извините за поздний звонок. Это Калитин. Что, Георгий Денисович уже уехал от вас?

Анна слегка растерялась.

— Что вы, Кирилл Евгеньевич! Я очень рада.

— Ну, радоваться особенно нечему. Я вас не разбудил?

— Нет, нет. Я не спала.

— Простите, а чем вы сейчас заняты?

Анне представилось, как Калитин улыбнулся при этих словах. Она могла бы соврать, да, может, и следовало соврать, сказать, что готовится к какому-нибудь докладу, изучает материалы, читает, на худой конец.

— Штопаю детям чулки, Кирилл Евгеньевич, — призналась она.

— Что-что? — удивленно спросил он. — Штопаете чулки?

— Да, — сказала Анна. — Ужасно рвутся.

— Отлично, — сказал Калитин. — А как Георгий Денисович?

— Уехал. Сразу после собрания.

— А как собрание?

— Хорошо.

— Ну а как вообще жизнь? Как дела?

— Тоже хорошо.

Анна ждала, когда Калитин спросит ее о том, ради чего, наверное, позвонил. Но он не спрашивал. Ни о подготовке к севу. Ни о глиноземном заводе.

— А как настроение? — спросил он.

— Тоже хорошо.

— А мне что-то кажется, не очень хорошо, — возразил Калитин. — Как здоровье?

— Все в порядке, Кирилл Евгеньевич, — бодро сказала Анна. — У вас неверная информация.

— Да я без всякой информации… — Калитин негромко рассмеялся. — Сидел, работал, вспомнил о вас, а тут еще Георгий Денисович… Вот и решил позвонить. Вам от меня что-нибудь нужно?

Почему-то у Анны теплеет на сердце.

— Пока нет, Кирилл Евгеньевич. Спасибо. Понадобится, обратимся.

— И обращайтесь, — серьезно советует Калитин. — Обязательно обращайтесь…

Как будто почувствовал, что у Анны сегодня не все благополучно!

Гудели провода, и из какой-то безвестной дали глухо доносился чей-то писклявый голос: «Высылайте акцепты… акцепты…»

— Какие еще акцепты? — сердито произнес Калитин и постучал рычажком телефона. — Кто там врывается?

Голос мгновенно исчез.

— В таком случае все, — опять адресуясь к Анне, мягко сказал Калитин. — Не стесняйтесь, звоните в случае чего…

Они пожелали друг другу спокойной ночи.

Разговор был беспредметным, однако после него у Анны полегчало на душе.

Свободно говорить с Калитиным она не могла. Еще не привыкла. Ей хотелось, например, спросить, почему он терпит возле себя Косяченко? Косяченко не меньше, чем Костров, нес ответственность за все, что происходило в области. Но, увы, не принято, чтобы младшие задавали такие вопросы старшим.

Она подумала, как бы реагировал Калитин, если бы вдруг Сурожский район отвел кандидатуру Косяченко в депутаты областного Совета…

А ведь следовало отвести, вдруг ясно поняла Анна. Плохо, когда у руководства стоят люди без реальных заслуг перед народом. Все победы и поражения зависят от людей и от тех, кто ими руководит… В ней бурлят мысли, а сформулировать их до конца она не может даже для себя самой.

Вот бы сейчас народу такого писателя, как Толстой! Что отличает настоящего писателя от ненастоящего? Плохой писатель видит только то, что видят все, а настоящий писатель видит то, чего никто еще до него не увидел и что начинают видеть все после того, как он показал…

Чулок давно выпал из ее рук. Тени расплылись на стене. Роняет свой желтый свет лампа.

Анна встает. Потуже закутывается в платок. Тихо-тихо идет по комнате, выходит в сени, открывает наружную дверь, останавливается на крыльце.

На улице тихо. Все в снегу. Темно. Но где-то в отдалении, в глубоком невидимом небе просвечивает узкая зеленоватая полоса.

Проносится порыв ветра. Весеннего ветра. Ветер дует ей в лицо, и Анна зябко кутается в платок. Пахнет хлебом, бензином, землей…

Ею вдруг овладевает желание выйти в поле, всем своим существом ощутить близкую весну, приникнуть к земле, хочется очутиться там, где она встала на ноги, где нашла себе дорогу, где получила партийный билет, и она решает, что завтра… нет, сегодня она с утра обязательно поедет в «Рассвет».