Произведение в алом

Никого!

Потом в соседнем доме вкрадчиво скрипнула дверь, и я разглядел в глубине этого сумрачного зева, скудно кровоточащего светом заляпанного грязью красного фонаря, какую-то светлую фигурку.

И вновь шелестящий шепот:

- Господин Пернат! Господин Пернат! Заинтригованный, я вошел в подъезд - и тут теплые женские

руки тесным хищным кольцом обвились вокруг моей шеи; мгновение спустя тусклые лучи, проникшие из нехотя приоткрывшейся в глубине смрадного коридора дверной щели, позволили мне узнать в сладострастно прижимавшейся к моему телу рыжеволосой дщери... Розину...

КИКС^[87]

Хмурый, по-осеннему пасмурный день. Время уже близилось к полудню, когда мне наконец удалось разлепить воспаленные глаза, - казалось, я очнулся после летаргического сна или обморока, глубокого, бесчувственного, непроглядно темного.

Судя по холоду, царившему в каморке, прислуживавшая мне старуха либо еще не приходила, либо уже ушла, забыв затопить.

Все вокруг было окутано тусклым, безнадежно пепельным саваном: в печи давно остывшая зола, мебель покрыта удручающе серым налетом пыли, пол какого-то гадкого мышиного цвета, как будто его с неделю не подметали...

Зябко поеживаясь, я расхаживал из угла в угол.

На душе скребли кошки, а тут еще эта вонь... В комнате не продохнуть от тошнотворного сивушного перегара, смешанного с отвратительным смрадом застоявшегося табачного дыма, которым была насквозь пропитана моя разбросанная повсюду одежда.

Я распахнул окно и тут же закрыл его вновь: от холодной, промозглой сырости, которой повеяло с улицы, у меня зуб на зуб не попадал.

Куда ни глянь - унылая, беспросветная тоска. Под карнизом крыши вымокшие воробьи - сидят, сиротливо нахохлившись маленькими сизыми комочками.

Все во мне было смято, растерзанно, втоптано в грязь...

Повсюду следы запустения... Обивка на сиденье кресла - как она истерлась и обветшала! Вот уж и конский волос кое-где по краям выбивается наружу.

Надо бы отнести к обойщику... да что там, пусть остается как есть, ибо, что бы ни предпринимали мы, потомки ветхого Адама, «это - суета и томление духа»...^[88] еще на одну никчемную

человеческую жизнь его хватит, ну а уж потом все - и кресло это, и задница, которая будет на нем сидеть, - «возвратится во прах»!^[89]

Господи, а это что за поблекшие тряпки там, на окнах?!

И как только до сих пор я не скрутил их в веревку и не повесился на ней?!

Ну что ж, это никогда не поздно сделать... По крайней мере не придется больше осквернять взор свой невыносимым зрелищем этих пыльных, омерзительно дряхлых вещей, место которым в подвале старьевщика, и не надо будет терпеть эту унизительную, терзающую нервы угарную муку, ибо она раз и навсегда кончится...

Да, да! В моем положении самое разумное - покончить с этой обложившей меня со всех сторон серостью! Раз и навсегда!..

И сегодня же!

Сейчас же... еще до обеда! Главное - ничего не есть. Действительно, что за свинство, покидать мир сей с набитым до отказа брюхом! Лежать в сырой земле с желудком, заполненным гниющей , полупереваренной пищей...

Да хоть бы и так, лишь бы никогда больше не светило это лживое солнце, согревая одинокое сердце блаженными грезами о радостях жизни.

Нет уж, с меня довольно, я не позволю делать из себя дурака, ибо отныне не желаю быть безвольной игрушкой в неумелых руках бессмысленной судьбы, которая то подбрасывает меня вверх к сияющим небесам, то вновь роняет в зловонную лужу, и все для того лишь, чтобы я в полной мере проникся мыслью о преходящей сущности всего земного, как будто мне давным-давно не известна сия прописная истина, доступная любому младенцу, любому уличному псу.

Несчастная Мириам! Если бы я мог хоть чем-то ей помочь!

Итак, необходимо принять решение и, со всей серьезностью вынеся этому тварному бытию окончательный и не подлежащий обжалованию приговор, привести его в исполнение, прежде чем инстинкт жизни, живучий, как все пресмыкающееся, вновь

воспрянет в моей душе и примется соблазнять новыми заманчивыми миражами.

Ну а все эти знамения из мира нетленного - они что, лучше или менее лживы? Да как будто нет... Тогда какой от них прок?

Никакого, ровным счетом никакого.

Ну разве что, прельстив недосягаемыми образами мира горнего, заставили иными глазами взглянуть на мир дольний, так что теперь навязчивый кошмар бесконечного хождения в порочном круге земной юдоли преследует меня даже средь бела дня, с маниакальной настойчивостью внушая мне мысль лишь об одном реально возможном пути избавления от нескончаемой муки этой постылой и бессмысленной «суеты сует»...

Я прикинул, сколько денег на моем счете в банке.

Да, да, только так. Это и будет тем единственным, мало-мальски стоящим делом, которое я совершу в своей никчемной жизни!

Оставалось только сложить всю свою наличность в пакет - не забыть пару драгоценных камней в ящике письменного стола-и отослать его Мириам: на пару лет ей хватит, по крайней мере не надо будет заботиться о хлебе насущном. А Гиллелю напишу письмо, в котором объясню всю эту неприглядную историю с «чудом».

Он один может помочь своей дочери.

В чем-чем, а в этом у меня не было никаких сомнений: архивариус найдет выход.

Отыскав камни, я сложил их в пакет и взглянул на часы: если сейчас пойти в банк, то уже через час все мои земные дела будут приведены в порядок.

И последнее - послать букет алых роз Ангелине!.. Стоило мне только подумать о графине, и сразу встрепенулась неистовая жажда жизни, и все бренное существо мое, охваченное паническим страхом смерти, зашлось в беззвучном, и от этого еще более жутком, душераздирающем вопле, моля об отсрочке: только день, один-единственный день!

А потом еще раз пройти через эту невыносимую пытку отчаяния?

Нет, только не это, нельзя ждать ни единой минуты! И оттого что не поддался искушению, я даже испытал что-то вроде удовлетворения...

Огляделся - не надо ли еще чего-нибудь сделать?

Ах да - напильник... Я поспешно сунул его в карман: выброшу по дороге в каком-нибудь глухом переулке, как и собирался это сделать на днях.

Как я ненавидел этого опасного свидетеля моих самых черных помышлений! Ох и дорого же он мог мне стоить, ведь через этот кусок металла я чуть не сделался убийцей!..

Господи, кого там еще нелегкая принесла? Старьевщик, черт бы его побрал...

- Один секунд, господин фон Пегнат, - взмолился он в замешательстве, когда я, не особенно церемонясь, дал ему понять, что очень спешу, - один сосем маенький-маенький секунд. Я уже имею вам сказать паау слов...

Пот заливал возбужденно подергивающееся лицо Вассертрума, да и весь он трясся, как в лихорадочном ознобе.

- Таки вот, господин фон Пегнат, уже мине волнует, чтоб ми имели пгиватный азгавог... Слюшайте сюда, зачем, скажите ви мине, чтоб пгомеж нас вставала тгетья пегсона? Я знаю вас за умного, господин фон Пегнат, и уже скажу вам как умному: оно вам надо, чтоб этот Гиллель гооил за вас азных слов? Нет, оно вам не надо. Может, оно мине надо? Таки нет, чтобы да, оно мине тоже не надо. Тогда зачем нам этих глюпостей, господин фон Пегнат? Возьмите мои слова и, будьте любезные, закойте двегь на ключ, а то лучше сгазу спокойными шагами уже пгойти в соседнюю комнату... - и Вассертрум со своей обычной хамоватой фамильярностью цепко ухватил меня за руку и потащил в спальню.

Прикрыв дверь, старьевщик, подозрительно оглядевшись, хрипло зашептал в самое мое ухо:

- Уже я тут бгал в голову много мислей за тот... ну да ви известны... за тот наш пгошлый гешефт... Ну не вишло, таки не вишло, гоги оно огнем... Ладно, плюнули слюной и забыли. Оно

нам надо, двум умным людям, делать гвалт ни от чего? Таки нет, чтобы да, оно нам не надо. Что пгошло, то миновало...

Пытаясь понять, куда он гнет, я заглянул в его водянисто-голубые рыбьи глаза.