Обетованная земля

— Чушь вдвойне! Интересно, на что бы жил Блэк, если бы каждый так думал?

— Благодаря своей еще большей вере в человеческую жадность!

Сильвер с отвращением рассмеялся.

— Богу неведомо сострадание, господин Александр, — сказал я. — Пока об этом помнишь, в картине мира почти нет места хаосу. И справедливость вовсе не исконное человеческое свойство, а выдумка времен декаданса. Правда, самая прекрасная выдумка. Если об этом помнить, не будешь ждать от жизни слишком многого и не умрешь от горечи бытия. Бытия, но не жизни.

— Вы забываете любовь, — заявил предатель Арнольд.

— Я не забываю ее, господин Арнольд, — возразил я. — Но она должна быть украшением бытия, а не его сутью. Иначе и в жиголо превратиться недолго.

Я, конечно, с лихвой расквитался с ним за посягательство на мои полсотни комиссионных, но чувствовал себя при этом не слишком хорошо.

— За исключением романтиков типа Ромео, — вяло добавил я. — И естественно, художников.

На площади перед отелем «Плаза» я вдруг увидел Марию Фиолу. Она пересекала площадь наискосок, по направлению к Центральному парку. Я очень удивился и только тут сообразил, что еще ни разу не встречал ее днем, всегда только вечером или ночью. Я последовал за ней, решив удивить ее тоже. Деньги братьев Сильверов оттягивали мне карман. Я уже несколько дней не встречал Марию, и сейчас, в медовом свете вечернего солнца, она показалась мне воплощением самой жизни. На ней было белое льняное платье, и только в этот момент я понял, до чего же она красива. Прежде я, конечно, тоже замечал ее красоту, но как-то по частям — лицо, плечи, волосы в тусклом свете нашего плюшевого холла, движения, легкий проход в ярком искусственном свете фотоателье или ночного клуба, — но все это никогда не сливалось для меня воедино, потому что я, занятый, как обычно, только самим собой, никогда не воспринимал все это вместе. Сколько же я всего упустил, вернее, бездумно и полурассеянно принимал как нечто само собой разумеющееся! Я смотрел, как своим упругим, крупным шагом Мария переходит улицу напротив отеля «Шерри Незерланд», чуть подавшись вперед и на секунду замирая среди мчащихся стальных колоссов, чтобы потом быстро, почти танцующей пробежкой достичь другой стороны.

Я должен был выждать мгновение, прежде чем смог двинуться вслед за ней, но мне сразу же пришлось остановиться. В просвете между машинами я увидел, как из дверей отеля навстречу Марии вышел мужчина и поцеловал ее в щеку. Он был высок, строен и меньше всего походил на человека, у которого только два костюма; куда больше он походил на постояльца этого дорогого отеля.

По другой стороне улицы я проследовал за ними до ближайшего перекрестка. Там, в боковой улочке, я увидел поджидающий их «роллс-ройс». Мария подошла к лимузину. Незнакомец помог ей сесть. Она вдруг показалась мне совершенно чужой. Что мне, в сущности, о ней известно? Да ничего — кроме того, что способен развеять любой ветер. Что я знаю о ее жизни? А что она знает о моей? «Все кончено!» — пронеслось у меня в голове, и я тотчас же понял, до чего все это смехотворно. А что, собственно, кончено? Ничего! Я утратил нечто, чего не было, и именно поэтому страдал от утраты. Но ведь ничего не произошло! Просто я увидел кого-то, кого знал мимолетно, в ситуации, которая меня не касалась, вот и все. Ничто не порвано, потому что рвать было нечего.

Все в том же медовом свете угасающего летнего дня я пошел обратно к отелю «Плаза». Фонтан в центре площади пересох. Призрачное чувство утраты не проходило. Я миновал ювелирный салон «Ван Клиф и Арпелз». Обе диадемы покойной императрицы невозмутимо поблескивали на черном бархате витрины, безразличные к судьбе своей бывшей владелицы; отсекла гильотина ее глупую голову или нет, им было совершенно все равно. Камни выжили, потому что они не живут. Или все-таки живут? В безмолвном, застывшем экстазе?

Я смотрел на посверкивающие драгоценности и вдруг, сам не знаю почему, подумал о Теллере. Воспоминание нахлынуло черной волной. Липшютц рассказал мне, как тот висел на люстре душной летней ночью, в своем лучшем костюме, в чистой рубашке, только без галстука. Липшютц считал, что галстук он не стал повязывать, чтобы не помешать смерти или не сделать ее еще более мучительной. Вероятно, в последние мгновения он бил вокруг себя ногами, пытаясь дотянуться до ближайшего стола. Во всяком случае, гипсовый слепок головы Аменхотепа IV валялся на полу, разбитый вдребезги. Липшютц потом еще долго рассуждал о том, сожгут ли Теллера сегодня или позже. Он полагал, что это следует сделать как можно скорее, в такую жару трупы разлагаются очень быстро. Я непроизвольно взглянул на часы. Начало шестого. Я не знал, существует ли в американских крематориях такое понятие, как конец рабочего дня. В немецких его точно не было, тамошние печи пылали все ночи напролет, управляясь с евреями, отравленными в газовых камерах.

Я огляделся по сторонам. На мгновение все вокруг как будто покачнулось и стало совершенно непонятным. Я смотрел на людей, идущих по улице. Мне казалось, что меня вдруг отделили от них, от всего их существования, толстым листом стекла, словно они жили по каким-то совсем иным законам и принципам и были страшно далеки от меня со своими простыми чувствами, благоразумными бедами и своим невинным недоумением по поводу того, что счастье не застывшая статуя, а волна в текучей воде. Какие счастливцы они были, эти люди, как завидны были их успехи, их шуточки, их салонный цинизм, даже их невинные житейские невзгоды, среди которых потеря денег или любви или естественная смерть оказывается едва ли не самым страшным горем. Что знали они о тенях Орестова призыва к мести ^[42], о долге возмездия, о мрачной безвинности и принудительном вживании в вину убийцы, о кровавых законах первобытной справедливости и своре эриний, которые сторожат твои воспоминания и ждут, когда же ты наконец их отпустишь? Невидящими глазами смотрел я на людей вокруг, недосягаемых, как диковинные птицы иных столетий, и вдруг почувствовал острый укол зависти и отчаяния от того, что никогда не буду таким, как они, а вопреки всему до конца своих дней буду подчиняться законам страны варваров и убийц, страны, которая не отпускает меня и от которой мне никуда не деться — разве что покориться или покончить с собой.

XV

— Хочешь провернуть со мной одно дельце? — спросил меня Роберт Хирш.

— Когда?

Хирш рассмеялся.

— А ты пока что не изменился, — сказал он, — спрашиваешь когда, но не спрашиваешь зачем. Значит, законы Руана, Лана, Марселя и Парижа, слава богу, все еще действуют.

— Да я примерно догадываюсь, о чем речь, — заметил я. — Крестовый поход. За обманутого Боссе.

Хирш кивнул:

— Боссе проиграл. Он два раза был у этого мошенника. Во второй раз тот его, не мешкая, хотя и вежливо, выставил вон, пригрозив заявить в полицию о шантаже, если Боссе появится снова. Боссе охватил обычный панический страх эмигранта, что его тут же выдворят, и он от всего отказался. Мне Джесси рассказала. Я от нее и фамилию этого негодяя знаю, и его адрес. Сегодня около двух у тебя найдется время?

— Конечно, — ответил я. — Для такого дела всегда. К тому же Реджинальд Блэк на два дня уехал. Когда он в отъезде, контора закрыта. Мне он торговать не позволяет. Очень удобно. Жалованье-то идет, несмотря ни на что.

— Хорошо. Тогда давай сперва пообедаем. В «Морском короле».

— Нет, сегодня я тебя приглашаю. Мне вчера кое-что перепало, а потратил я куда меньше, чем собирался. Я знаю другой рыбный ресторан, давай все, что я сэкономил, там и прокутим.

Хирш бросил на меня быстрый взгляд:

— Ты поссорился с Марией Фиолой?

— Ничего подобного. У нас пока еще не те отношения, чтобы ссориться.

— Нет?

— Да нет же, Роберт.

Он покачал головой:

— Ты особенно не тяни. Женщина с таким лицом и такими ногами долго одна ходить не будет. Куда пойдем?