Василий Теркин

— В чем, голубчик?

Щеки его запылали. Он смешался и мог только выговорить:

— Ни в чем нельзя… кроме чувственной прелести. А прелесть эта на меня уже не действовала.

Он смолк и глубоко перевел дух. Калерия, бледная и с поблеклым взглядом, вся сгорбилась и приложила ладонь к голове: ей было не по себе — в голове начиналась тяжесть и в ребрах ныло; она перемогалась.

— Любовь все может пересоздать, Василий Иваныч… Как умела, она любила вас… Пожалейте ее, Христа ради! Ведь она человек, а не зверь…

— Я ей простил… Да и как не простить, коли вы за нее так сокрушаетесь? Вы! Не меня она собралась со свету убрать, а вас! Ее ни прощение, ни жалость не переделает… Настоящая-то ее натура дала себя знать. Будь я воспитан в строгом благочестии, я бы скорее схиму на себя надел, даже и в мои годы, но вериг брачного сожительства с нею не наложил бы на себя!

Теркин схватил ее руку, — она уже сняла с нее перевязку,

— и придержал ее в своих руках.

— Калерия Порфирьевна! Н/ешто мне не страшно было каяться вот сейчас? Ведь я себя показал вам без всякой прикрасы. Вы можете отшатнуться от меня… Это выше сил моих: любви нет, веры нет в душу той, стр.260 с кем судьба свела… Как же быть?.. И меня пожалейте! Родная…

Губы его прильнули к прозрачной руке Калерии. Рука была горячая и нервно вздрагивала.

— Не целуйте!.. Голубчик! Василий Иваныч… За что? Да и боюсь я…

— Чего?

— От меня еще прикинется к вам болезнь… Знаете… сколько ни умывай руки… все есть опасность… Особенно там, в избах.

И, спохватившись, как бы не испугать его, она заговорила быстрее. Он заметил, как она коротко дышала.

— Скорблю я за вас, милый вы мой Василий Иваныч. Вас я еще сильнее жалею, чем ее. То, что вы мне сейчас сказали, — чистейшая правда… Я вам верю… Господь вас ведет к другой жизни, — это для меня несомненно… Вы меня ни за ханжу, ни за изуверку не считаете, я вижу. Во мне с детства сидит вера в то, что зря ничего не бывает! И это безумие Серафимы может обновить и ее, и вашу жизнь. Известное дело… Любви два раза не добудешь… Но какой? Мятежной, чувственной вы уже послужили… Серафима еще больше вашего… Я об одном прошу вас: не чурайтесь ее как зачумленной; когда в ней все перекипит и она сама придет к вам, — не гоните ее, дайте ей хоть кусочек души вашей…

Она хотела еще что-то сказать, отняла руку и опять прошлась ею по лбу.

— Нездоровится вам? — испуганно спросил Теркин.

— Устала… Нынче как-то особенно…

— Уходите вы себя! — почти со слезами вскричал он и, когда она поднялась с соломенного кресла, взял ее под руку и повел к гостиной.

— Василий Иваныч!

Они остановились.

— Вы не бойтесь за меня! Нехорошо! Я по глазам вашим вижу — как вы тревожитесь!..

— Воля ваша! В Мироновку завтра вас не пущу.

— Увидим, увидим! — с улыбкой вымолвила она и на пороге террасы высвободила руку. — Вы думаете, я сейчас упаду от слабости… Завтра могу и отдохнуть…

Там, право, это… поветрие… слабеет… Еще несколько деньков — и пора мне ехать. стр.261

— Ехать? — повторил Теркин.

— Как же иначе-то?.. Ведь нельзя же так оставить все. Серафима теперь у тетеньки… Как бы она меня там ни встретила, я туда поеду… Зачем же я ее буду вводить в новые грехи? Вы войдите ей в душу. В ней страсть-то клокочет, быть может, еще сильнее. Что она, первым делом, скажет матери своей: Калерия довела меня до преступления и теперь живет себе поживает на даче, добилась своего, выжила меня. В ее глазах я — змея подколодная.

Она чуть слышно рассмеялась.

Будь это два года назад, Теркин, с тогдашним своим взглядом на женщин, принял бы такие слова за ловкий "подход".

В устах Калерии они звучали для него самой глубокой искренностью.

— Бесценная вы моя! — вскричал он, поддаваясь новому наплыву нежности. — Какая нам нужда?.. У нас на душе как у младенцев!..

Говоря это, он почувствовал, как умиленное чувство неудержимо влечет его к Калерии. Руки протягивались к ней… Как бы он схватил ее за голову и покрыл поцелуями… Еще одно мгновение — и он прошептал бы ей: "Останься здесь!.. Ненаглядная моя!.. Тебя Бог послал быть мне подругой! Тебя я поведу к алтарю!"

— Что это какая у меня глупая голова!.. — прошептала вдруг Калерия, и он должен был ее поддержать: она покачнулась и чуть не упала.

"Господи! Заразилась!" — с ужасом вскричал он про себя, доведя ее до ее комнаты.

XXIV

Перед окном вагона сновала публика взад и вперед — мастеровые, купцы, женщины, бедненько одетые; старушки с котомками, в лаптях, мужики-богомольцы.

Почему-то не давали третьего звонка. Это был ранний утренний поезд к Троице-Сергию.

В углу сидел Теркин и смотрел в окно. Глаза его уходили куда-то, не останавливались на толпе. И на остальных пассажиров тесноватого отделения второго класса он не оглядывался. Все места были заняты. Раздавались жалобы на беспорядок, на то, что не стр.262 хватило вагонов и больше десяти минут после второго звонка поезд не двигается.

Им владело чувство полного отрешения от того, что делалось вокруг него. Он знал, куда едет и где будет через два, много два с половиной часа; знал, что может еще застать конец поздней обедни. Ему хотелось думать о своем богомолье, о местах, мимо которых проходит дорога — древний путь московских царей; он жалел, что не пошел пешком по Ярославскому шоссе, с котомкой и палкой. Можно было бы, если б выйти чем свет, в две-три упряжки, попасть поздним вечером к угоднику.

Вот пробежала молодая девушка, на голове платочек, высокая, белолицая, с слабым румянцем на худощавых щеках… И пелеринка ее простенького люстринового платья колыхалась по воздуху.

Ее рост и пелеринка — больше чем лицо — вытеснили в один миг все, о чем он силился думать; в груди заныло, в мозгу зароились образы так недавно, почти на днях пережитого.

И опять ушел он в эти образы, не силился стряхнуть их.

Давно ли, с неделю, не больше, там, на даче, он останавливал чтение Псалтири, и глаза его не могли оторваться от лица покойницы… Венчик покрывает ее лоб… В гостиной безмолвно, и только восковые свечи кое-когда потрескивают. Она лежит в гробу с опущенными ресницами, с печатью удивительной ясности, как будто даже улыбается.

В тот вечер, когда он довел ее до ее комнаты, после разговора о Серафиме, она заболела, и скоро ее не стало. Делали операцию — прорезали горло — все равно задушило. Смерти она не ждала, кротко боролась с нею, успокаивала его, что-то хотела сказать, должно быть, о том, что сделать с ее капиталом… Держала его долго за руку, и в нем трепетно откликались ее судорожные движения. И причастить ее не успели.

В первый раз в жизни видел он так близко смерть и до последнего дыхания стоял над нею… Слезы не шли, в груди точно застыло, и голова оставалась все время деревянно-тупой. Он смог всем распорядиться, похоронил ее, дал знать по начальству, послал несколько депеш; деньги, уцелевшие от Калерии, представил местному мировому судье, сейчас же уехал в Нижний и в Москву добыть под залог «Батрака» двадцать тысяч" чтобы потом выслать их матери Серафимы для стр.263 передачи ей, в обмен на вексель, который она ему бросила.

И когда все это было проделано, он точно вышел из гипноза, где говорил, писал, ездил, распоряжался… Смерть Калерии тут только проникла в него и до самого дна души все перерыла. Смерть эта предстала перед ним как таинственная кара. Он клеймил Серафиму за то, что у нее "Бога нет". А сам он какого Бога носил в сердце своем? И потянуло его к простой мужицкой вере. Его дела: нажива, делечество, даже властные планы и мечты будущего радетеля о нуждах родины — стояли перед ним во всем их убожестве, лжи, лицемерии и гордыне… Хотел он сейчас же уехать в село Кладенец и по дороге поклониться праху названого отца своего, Ивана Прокофьева. Ему стало стыдно… Надо было очиститься сначала духом, познать свое ничтожество, просто, по-мужицки замолить все вольные и невольные грехи.