Василий Теркин

"ракитова куста", как было дело у барина с Серафимой

Ефимовной, а как следует в закон вступить.

Волновался он и насчет того, как барышня сама себя чувствует и понимает здесь, на даче… Ей, должно быть, жутко. Она ведь барину совсем чужая. Из-за нее случилось такое дело. И выходит, на посторонний взгляд, точно она сама этого только дожидалась и желает его довести до точки, влюбить в себя и госпожой Теркиной очутиться.

"Не таковская!" — задорно повторял про себя Чурилин, и если б кто из прислуги, кухарка или кучер, сказали при нем что-нибудь в этом роде, он драться полезет.

"Нет, не таковская!" И ему приятно было ручаться за нее, верить, что Калерия Порфирьевна не чета той, "бесноватой".

Но коли она не имеет никаких видов на барина, здесь ей из-за чего же заживаться? Выходит не совсем как бы ладно. Она — девушка посторонняя, а барин — молодой, да еще красивый мужчина. Ежели ее что удерживает — так мироновские больные ребятишки и жалость к Василию Иванычу. Не желает она его оставить в большом расстройстве. В Мироновке двое, никак, умерло из ребятишек; поди, затянется… А она не таковская, чтобы бросить или испугаться. И все одна. Из посада доктор приезжал; однако не остался там ночевать, прислал фельдшера, да и тот, — Чурилин это слышал, как Калерия Порфирьевна сокрушалась, — норовит, как бы ему "стречка задать".

За нее Чурилин почему-то не боялся, что она может опасно заболеть. Неужли Бог допустит, чтобы такая душа вдруг «преставилась» — в награду за ее христианское поведение?..

Уедет Калерия Порфирьевна — и барин здесь дня не выживет, дачу сдаст, все перевезет в посад и пойдет кататься по Волге; может, и совсем переберется из этих краев…

Будет ли его брать с собою или скажет:

"Чурилин, ты мне, брат, не нужен. Я теперь сам бобылем стал: ищи себе другого барина!" стр.256

Внутри у карлика захолодело. Он кинется в ноги Василию Иванычу, — пускай возьмет, хоть без жалованья, только бы не гнал его.

Незаметно для себя его большая голова дошла до такого ужасного вывода. Неужели Серафимой

Ефимовной и держалась вся здешняя жизнь и его служба, а барышня, при всей своей святости, принесла разгром?

Этот вопрос захватил его врасплох, и так ему стало жутко — впору пробраться на балкон и отхлебнуть из графинчика: авось отойдет.

Но он воздержался во второй раз и побежал в кухню узнать, как самовар, раздула ли кухарка уголья как следует; она — рохля, и у нее всегда самовар пахнет.

Только что он перебежал к крылечку кухни, как со стороны парадного крыльца заслышался негромкий шум экипажа.

Чурилин бросился туда встречать барина. Это он особенно любил: тянулся к крылу тильбюри, принимал покупки, начинал громко сопеть.

И барин, и кучер были оба в пыли. Теркин прикрывался холщовой крылаткой. Лицо у него показалось Чурилину строже обыкновенного; но он спросил его довольно мягко:

— Барышня еще не воротилась?

Особенно звонко выпалил Чурилин:

— Никак нет, Василий Иваныч.

Пакетов и коробок никаких не было.

Теркин спустился с подножки и сказал кучеру:

— Хорошенько проводи!

О лошадях он всегда заботился, и за эту черту Чурилин «уважал» его, говаривал: "скоты милует", помня слова Священного писания.

— Умыться прикажете? — спросил он.

— Еще бы!

Он силился стянуть с барина полотняный плащ и побежал вперед с балкона. Ему хотелось сегодня усердствовать… Будь он посмелее, он вступил бы с барином в разговор и постарался бы выведать: почему у него вид "смутный".

Должно быть, та «бесноватая» что-нибудь натворила; пожалуй, скандал произвела?

Умывался Василий Иваныч один, но на этот раз он допустил его до рукомойника, и Чурилину было так стр.257 отрадно, стоя вровень со столиком, поливать ему голову.

— Так и к обеду не бывала Калерия Порфирьевна? — спросил Теркин, когда карлик подавал ему полотенце.

— И к обеду не бывали.

— А как слышно: все забирает там?

— Доподлинно не слыхал, Василий Иваныч.

Он знал, что вчера еще умерла девочка, но не хотел смущать барина.

— Ты не врешь?

— Ей-ей!

"Ложь во спасение!" — подумал Чурилин и доложил, что самовар готов.

XXIII

В лице Калерии проступала сильная усталость. Теркин взглядывал на нее тревожно и боялся спросить, как «забирает» в Мироновке.

Калерия выпила чашку, отставила и лениво выговорила:

— Совсем не хочется пить.

Голос у нее звучал гораздо ниже обыкновенного и с легкой хрипотой.

— Уходите вы себя, голубушка, — порывисто выговорил он и еще тревожнее оглядел ее.

— Нет, сегодня у меня не особенно много было дела… Теперь лучше идет.

— Однако сколько снесли на погост?

— Всего трое умерло… Вчера одна девочка… Так жалко!

Она сдержала слезы и отвернулась.

— Обо мне что… — начала она, меняя тон, — здесь у меня другое на душе.

— Об нас сокрушаетесь небось? Так это напрасно! Чего разбирать, Калерия Порфирьевна? Никто ни в чем не виноват! Каждый в себе носит свою кару и свое оправдание.

С отъезда Серафимы они еще ни разу не говорили об «истории». Теркин избегал такого объяснения, не хотел волновать ее, боялся и еще чего-то. Он должен был бы повиниться ей во всем, сказать, что с приезда ее охладел к Серафиме. А если доведет себя еще до стр.258 одного признания? Какого? Он не мог ответить прямо. С каждым часом она ему дороже, — он это чувствовал… И говорить с ней о Серафиме делалось все противнее.

Серафима чуть не выгнала Калерии, когда та пришла к ней, вся в слезах, со словами любви и прощения… И его она в первый день принималась несколько раз упрашивать за свою "злодейку".

— Неужели так все у вас и порвано? — спросила Калерия и поникла головой.

Ей заметно нездоровилось.

— Я готов исполнить что нужно… позаботиться о судьбе ее.

— Эх, голубчик! Это на вас не похоже. Ведь она не за деньги сошлась с вами.

— Я этого не говорю!

— Бросите вы ее… она погибнет. Помяните мое слово.

— Что ж мне делать? — почти крикнул он и встал со стула. — Я не могу напускать на себя того, чего нет во мне. Ну любил и привязался бы, быть может, на всю жизнь… На женитьбу пошел бы раньше. Но одной красоты мало, Калерия Порфирьевна. Вы говорите: она без меня погибнет! А я бы с ней погиб… Во мне две силы борются: одна хищная, другая душевная. Вам я как на духу покаюсь.

Он круто повернулся и опять подсел к ней. Ему вдруг стало легко и почти радостно от этих слов. Потребность новой исповеди перед ней назрела. Ничего уже он не боялся, никакой обмолвки…

— Погиб бы я с ней! У Серафимы в душе Бога нет!.. Я и сам в праведники не гожусь… Жил я вдалеке от помыслов о Божеском законе… На таких, как вы, мне стыдно смотреть… Но во мне, благодаря Создателю, нет закоренелости. И я почуял, что сожительство с Серафимой окончательно превратило бы меня в зверя.

— Как вы жестоки к ней! — тихо вырвалось у Калерии.

— Нет, ей-ей, не жесток!.. И верьте мне, родная, я не хочу прикрывать таким приговором собственную дрянность. Она кричала здесь: "все мужчины — предатели!"

В том числе и я, первый… Что ж… Ко мне она прилепилась… Плотью или сердцем — это ее дело… Я не стану разбирать… Я ей был дороже, чем она стр.259 мне, — каюсь. И стал я распознавать это еще до приезда вашего. На ярмарке, в Нижнем, встретился я с одной актрисой… когда-то ухаживал, был даже влюблен. Теперь она совсем свихнулась и вдобавок пьянчужка, по собственному сознанию, а с ней у меня чуть не дошло…

Он остановился и покраснел. Это признание вылетело у него легко, но тотчас же испугало… Ему совестно было поднять глаза на Калерию.

— Вот видите, Василий Иваныч… Вы повинились ли ей?

— Нет, скрыл, и это скверно, знаю! Но тогда-то я догадался, что сердцем моим она уже не владеет, не трогает меня, нет в ней чего-то особенного, — он чуть было не обмолвился: "того, что в вас есть". — Если б не ее ревность и не наш разрыв, я бы жил с ней, даже и в законном браке, без высшей душевной связи, и всякому моему хищничеству она стала бы поблажать. Вас она всегда ненавидела, а здесь впервые почуяла, что ей нельзя с вами тягаться.