Андрей Кожухов

На бледном фоне неба Андрей увидел волнующуюся линию черных киверов и лес пик, а сквозь них туманные очертания, напоминающие человеческие головы и плечи. Все это - туманные очертания, и щетина пик, и черная волнистая линия под ними - казалось частью какого-то огромного чудовища, подвигавшегося вперед тихо-тихо, как черепаха.

Вот процессия подошла ближе, и уже можно разглядеть ее лучше. Андрей видел теперь колесницу, лошадей, кучера, даже лицо кучера; но как он ни напрягал зрение, он не мог разглядеть лиц четырех человеческих фигур, возвышавшихся над поездом. Наконец он понял почему.

Осужденные были обращены к нему спиной, сидя на высокой скамье с плечами, привязанными к спинке широкими черными ремнями. На всех было надето что-то серое, неуклюжее, бесформенное, точно они были завернуты в одеяла. Но вот фигуры еще приблизились, все такие же бесформенные и одинаковые, но Андрей различал теперь цвет их волос и узнал по каштановым волосам Василия, по темно-русым - Бориса и по более светлым - Бочарова. Но он все еще не мог признать Зины в фигуре, сидевшей по правую сторону Бориса. С развеваемыми ветром кудрями на непокрытой голове она казалась мальчиком.

"Ее остригли, чтобы удобнее было повесить", - догадался он наконец.

Над головами осужденных пролетела какая-то птица, бесцветно окрашенная бесцветным колоритом серого неба: не то голубь, не то ворон, не то кобчик. Она, казалось, заглянула в эти четыре обращенные к ней лица и увидела с высоты четыре столба с перекладинами, ожидавшие их там, на черном помосте, и, точно охваченная паническим страхом, она понеслась прочь, как только могли нести ее сильные крылья. О, как он позавидовал этому счастливому созданию, которое могло улететь далеко-далеко от грешной, залитой кровью земли! Будь у него даже крылья, он не мог бы теперь двинуться с места.

Дрожа как в лихорадке, со страшно бьющимся сердцем, он стоял, не смея моргнуть, чтобы не пропустить того мгновения, когда он сможет обменяться взглядом с осужденными. И в то же время он боялся этого мгновения, предчувствуя, что с ним связано что-то ужасное. Он убежал бы, если бы его ноги не были пригвождены к земле, как глаза его были прикованы к этим четырем высоко поднимавшимся фигурам.

Борис повернулся на скамье, подвинув своими сильными плечами связывавшие его ремни, и обратился лицом влево. Андрей видел его в профиль и по движению губ догадался, что тот говорит что-то толпе. Борис несколько раз уже пытался это делать в продолжение пути. Но бой барабанов стал так оглушителен, что нельзя было разобрать ни одного слова. Борис оставил напрасные усилия и гневно откинулся назад. Еще несколько поворотов колес, и Андрей увидел их всех прямо в лицо. Они сидели в ряд, опираясь на одну и ту же доску.

Лицо Бориса дышало гневом бойца, пересиленного числом, скованного, но не покорившегося до конца. Василий тихо разговаривал с Бочаровым, сидевшим с краю. Он говорил, очевидно, что-то ободряющее, так как на губах юноши показалась слабая улыбка. На этом возвышении черты лица Василия утратили свойственный им оттенок грубости. Безгранично спокойный, серьезный и мужественный, он казался теперь Андрею совсем не тем человеком, которого он прежде знал.

Но со всяких подмостков над толпой царит женщина. Все эти тысячи глаз, казалось, смотрели на одно лицо, видели одну фигуру - ту, что сидела по правую руку Бориса. Прекрасная, как только может быть прекрасна женщина, с головой, окруженной как бы ореолом светлых развевающихся волос, она обводила добрым, жалостливым взглядом теснившуюся у ее ног толпу, у которой в эту минуту было к ней одно чувство. Она кого-то искала там глазами В своем прощальном письме, еще не полученном Андреем в это время, она писала, что все они были бы рады, если бы кто-нибудь из друзей стал на видном месте на пути к эшафоту, чтобы они могли увидеть друг друга. Она ожидала, что придет именно Андрей, и наконец нашла его в толпе. Он стоял совсем близко внизу с поднятой к ней головою. Их глаза встретились.

Ни тогда, ни после Андрей не мог понять, как это сделалось, но только в эту минуту все изменилось в нем, точно в этом добром, жалостливом взгляде были какие-то чары. Тревога и страх, негодование, жалость, месть - все было забыто, все потонуло в каком-то великом, невыразимом чувстве, охватившем все его существо. Это было нечто большее, чем энтузиазм, большее, чем готовность на всякие жертвы. Это была положительная жажда мученичества, внезапно пробудившаяся в нем. Он всегда порицал это чувство в других и считал себя самого совершенно к нему неспособным, но теперь оно переполнило его душу и сердце, трепетало в каждой фибре его существа. Быть там, среди них, на этой черной, позорной колеснице, с плечами, привязанными к деревянной доске, подобно этой женщине, склоняющей над толпою свое лучезарное лицо, - это была не казнь, не жертва, а выполнение страстного желания, осуществление мечты о высочайшем счастье! Забывши место, толпу, опасность, все, повинуясь лишь неодолимому порыву, он сделал шаг вперед, протянув к ней обе руки. Если он не крикнул громко что-нибудь, что бесповоротно погубило бы его, то только потому, что голос отказался повиноваться ему. А может быть, его слова были заглушены барабанным боем, так же точно, как его движение затерялось в общей толкотне толпы. С обеих сторон улицы народ ринулся вперед, присоединившись к громадной толпе, шедшей следом за процессией.

Когда туман, застлавший на минуту глаза Андрея, рассеялся, он увидел, что невдалеке от него происходит какая-то свалка. Двое полицейских, подхватив какого-то человека под руки - как дьякона, когда вводят архиерея в церковь, - тащили его, очевидно, в участок. К своему крайнему удивлению, Андрей узнал в арестованном того самого мужика, который рассказывал о рыжем коте и отчитывании. По-своему взволнованный видом осужденных, он встал посреди улицы на колени и, положив земной поклон вослед им, принялся читать за них какие-то молитвы.

Процессия и толпа удалились. Андрей не захотел за ними следовать. К чему? Разве не передали они ему свой последний, великий завет? Что могли они сказать ему еще? Постоявши, пока колесница и толпа скрылись за углом, оставя улицу почти пустую, он тихо удалился. Перед ним лежало безлюдное предместье. Он быстро пересек его и продолжал идти вперед, не замечая, что оставил мостовую и идет уже по большой дороге, окаймленной полями и огородами. Он был очень задумчив, но уже не ошеломлен, как поутру, так как теперь он мог уже рассуждать логически. Думы его были невеселые, но уже по другим причинам, чем утром, и характер их был не тот.

Мелкий кустарник пересек дорогу длинной полосой. Впереди показалась обнаженная роща, сквозь ветви которой мелькало серое небо. По очертанию ближайших деревьев можно было узнать дуб. Андрей повернул голову и, окинув взглядом местность, тотчас узнал, что это была та самая роща, где шесть месяцев тому назад сестры Дудоровы устроили свой пикник. Теперь его бесцельное шатание получило смысл: ему захотелось взглянуть на старое место, как человеку, вернувшемуся после многих лет на родину, хочется взглянуть на кладбище, где лежит прах его родных и близких.

Он нашел знакомую прогалинку. Вот дерево, под которым пела Вулич. Вот место, где горел костер. Вот тут сидели Бочаров и Дудоровы, а там стоял Василий с черпаком в руке. Сколько было надежд, сил, энергии - и что из всего этого вышло!

Кругом было уныло и мертво. Как крышка гроба, давили серые свинцовые тучи. Самые деревья с торчащими вверх корявыми, узловатыми ветвями казались черными исполинами, в немом мучении простирающими свои искалеченные руки к безответному небу. Но вдруг солнечный луч скользнул между облаков, и все разом преобразилось. Свежие почки, предвестницы обновленной жизни, дотоле незаметные, кучками показались на ветках. Ярким изумрудом засияла свежая трава на лужайке и на огромном поле у подножия холма; заблестели белые домики предместья. Вся природа весело улыбнулась в ответ на улыбку весеннего неба.

"Уж на какой ты радости разыгралося?" - грустным вопросом мелькнуло в голове Андрея. Но вдруг сердце его болезненно сжалось и забилось, как подстреленная птица, и что-то жгучее подступило ему к горлу: он вдруг почувствовал, не как догадку, а как несомненную, непоколебимую уверенность, что теперь, в эту самую минуту, все кончилось там, на черном помосте… Закрыв лицо руками, он опустился на кочку. Но он тотчас же снова вскочил на ноги. Нет! Такое горе - священный залог. Его должно хранить и беречь целиком в самой глубине души, до конца дней, а не расточать в жалких и бесплодных излияниях.