Вычеркнутый из жизни

Глава IV

Прошла неделя со времени разговора в кабинете Флеминга. Было воскресенье. Урок закона Божия в Мэррионской приходской школе только что кончился. Последние дети ушли, и у входа Пола ждала Элла в парадном синем костюме и скромной соломенной шляпке, которую она сама украсила голубой лентой. Пол с трудом поднялся, сошел с кафедры и по проходу между опустевшими скамьями направился к двери. Хотя вести эти занятия он согласился главным образом, чтобы доставить удовольствие матери, они и ему пришлись по душе. Очень уж забавные мальчишки жили на Мэррион-стрит. Но сегодня мысли у него путались и голова раскалывалась от бессонной ночи — одному Богу известно, как он довел занятия до конца.

— Я уверена, что сегодня тебе не до музыки, Пол, — тактично начала Элла. — Но погода такая хорошая. Может быть, мы немного пройдемся?

Обычно, перед тем как отправиться на воскресную прогулку, Пол присаживался к маленькому органу — у него были незаурядные музыкальные способности — и, зная вполне определенный вкус Эллы, отнюдь не совпадавший с его собственным, играл ей что-нибудь из Генделя или Элгара. Но сегодня это было выше его сил, Гулять ему тоже не хотелось, но он понимал, что она предложила эту прогулку, чтобы немного развлечь его, и потому не стал возражать.

Элла взяла Пола под руку, властно прижав к себе его локоть, и они пошли в направлении парка Орм. Хотя час был еще ранний, по улицам прогуливалось довольно много народу: женщины щеголяли нарядами, мужчины в воскресных костюмах выглядели как-то особенно респектабельно и самодовольно, и от всего отдавало такой воскресной благопристойностью, что Пол почувствовал глухое раздражение.

— Я сегодня что-то не в настроении для парада, — пробормотал он, когда они входили в парк.

Элла обиженно на него посмотрела, но ничего не сказала. Она не способна была на сильное чувство, однако Пола любила уже давно. Правда, боязнь нарушить приличия сдерживала ее и не позволяла ему открыться. Пол же, привыкший видеть в ней близкого друга, несмотря на туманные намеки матери, желавшей подтолкнуть сына к более серьезному шагу, охотно поддерживал с Эллой отношения, ничуть не задумываясь над тем, как мало общего между его вольнолюбивой, широкой натурой и узколобой христианской моралью, отличавшей все поступки Эллы. Тем не менее Элла считала вопрос решенным, и все ее планы на будущее строились из расчета на этот брак. Она была честолюбива и хотела многого добиться в жизни как для себя, так и для него: вот тут, казалось ей, на помощь его уму и должен прийти ее «организаторский дар». Она уже мысленно видела, как, подчиняясь благому влиянию, Пол достигнет вершин академической карьеры и будет — вместе с нею, конечно, — приобщен к самому избранному обществу.

Понятно, что недавнее открытие нанесло серьезный удар ее гордости. Она видела, как потрясен Пол. Но если она, Элла, готова примириться со злополучной историей и забыть ее, то почему бы и ему не поступить так же? Ничего страшного не случилось, все это — в прошлом и давно погребено, а потому надо только быть чуточку поосторожнее, и никто ни о чем не узнает. Такова была ее точка зрения. И вот сейчас, когда она увидела, что Пол все еще потрясен и подавлен, к ее сочувствию стала примешиваться досада, даже раздражение. Хотя Элла великолепно умела владеть собой, нрав у нее был отнюдь не кроткий, а скорее сварливый, и, слушая Пола, она с трудом сдерживала злость.

— У меня такое ощущение, будто все эти годы я жил под чужой личиной. — Пол с трудом подыскивал слова, пытаясь передать мучившие его мысли. — Ведь теперь я не могу больше носить фамилию Бэрджес — меня зовут Мэфри, Пол Мэфри… И если я буду жить не под этой фамилией — значит, я лгун и обманщик. А если я приму ее, то куда бы я ни пошел, мне будет чудиться, будто люди показывают на меня пальцем, перешептываются: «Смотрите, вот идет Мэфри, сын того человека, который…»

— Не надо, Пол, — прервала его Элла. — Ты слишком все усложняешь. Никто и никогда не должен об этом знать.

— Пусть никто не знает, но я-то ведь знаю. — Он продолжал идти, упорно глядя себе под ноги: так сильна была боль, что он не мог поднять глаза. — Ну… что же все-таки мне… что же мне делать?

— Забыть об этом.

— Забыть? — не веря собственным ушам, повторил он.

— Ну да. — Она уже начинала терять терпение. — Все очень просто. Ты должен выбросить из головы всякую мысль об… об этом Мэфри.

Он растерянно посмотрел на нее.

— Отказаться от своего отца?

— Да разве таким человеком можно гордиться?

— Что бы он ни сделал, он дорого заплатил за это: черт побери, полжизни провести за решеткой… Бедняга.

— Я думала прежде всего о тебе, — оборвала она его. — И, пожалуйста, не ругайся при мне.

— Но я же ничего такого не сказал.

— Нет, сказал. — Она не в силах была больше сдерживаться. Кровь бросилась ей в лицо. — Ты употребил выражение, совершенно недопустимое в присутствии дамы! — выкрикнула она. — Твоему поведению просто нет названия.

— А как, по-твоему, я должен вести себя?

— Во всяком случае, более пристойно. Ты, видимо, не понимаешь, что все это затрагивает меня ничуть не меньше, чем тебя.

— Ах, Элла, ради Бога, хватит ребячиться: сейчас для этого, право, не время.

Она внезапно остановилась: чувство обиды захлестнуло ее, но еще сильнее было желание заставить его подчиниться. Лицо ее стало зеленовато-серым, в возведенных к небу глазах заблестели слезы.

— Раз ты в таком настроении… нам не стоит больше гулять.

Оба помолчали. Он в изумлении посмотрел на нее. Мысли его были далеко.

— Как тебе угодно.

Огорченная тем, что ее поймали на слове, Элла прикусила губу, стараясь совладать с выступившими от злости слезами. Затем, поскольку Пол ничего не делал, чтобы ее удержать, одарила его слабой улыбкой, исполненной сознания оскорбленной добродетели, — вымученной улыбкой, какой, должно быть, улыбались юные девственницы на заре христианства, когда язычники раскаленными щипцами вырывали им груди.

— Прекрасно. Тогда я иду домой. До свидания. Надеюсь, ты будешь в лучшем настроении при следующей встрече.

Она повернулась и пошла прочь, высоко вскинув голову: стыдно так обращаться с друзьями, казалось, говорила ее спина. Несколько минут Пол смотрел ей вслед, сожалея о нелепой ссоре и в то же время чувствуя облегчение от того, что наконец остался один. И когда она исчезла из виду, он медленно повернулся и пошел в обратном направлении.

Ему претила даже мысль о том, чтобы вернуться на Ларн-роуд. Там ждет его мать со своими невыносимыми вздохами и сочувствием. Пола передернуло при мысли о том, что вот сейчас он услышит ее скорбно-приглушенный голос, она подаст ему ночные туфли, и он тихо, мирно проведет очередной вечер дома, окруженный молчаливым вниманием матери.

Странно: почему он вдруг стал так относиться к ней? Но еще более странным и еще менее логичным было чувство, подсознательно зревшее в нем по отношению к отцу. Ведь он — преступник, причина его несчастий. И все же Пол не в силах был возненавидеть его. Напротив, на протяжении всех этих последних мучительных ночей, проведенных без сна, мысль его устремлялась к отцу, а сердце полнилось жалостью. Пятнадцать лет просидеть в тюрьме — да разве это недостаточное наказание для любого человека? Перед Полом вставали картины раннего детства — смутные, но безмерно волнующие. Каким нежным был всегда отец! Пол не мог припомнить ни одного резкого слова или окрика. И слезы вдруг застлали ему глаза.

Он увидел, что находится на набережной Доунгел, в бедном районе города, возле доков. Он пришел сюда, сам не зная почему. Повинуясь какому-то странному импульсу, Пол понуро побрел дальше, через железнодорожные пути, мимо сложенных штабелями тюков, мешков и оплетенных бутылей, загромождавших гавань. С моря потянулся вечерний туман, к которому примешивались соленые испарения, поднимавшиеся из бухты, и стрелы подъемных кранов сразу приобрели призрачные очертания. На дальнем маяке сирена низким басом завела свою печальную песнь.