Бедный Коко

Я все еще искал подтверждения в том или ином из сказанного им, когда от подножия лестницы донесся его голос:

– Готов, когда ты будешь готов, папаша.

Мне пришлось спуститься. Я отчаянно подыскивал какой-нибудь невинный вопрос, который мог бы превратить мою догадку в убеждение. Но ничего на ум не приходило – и ведь даже будь я прав, он, несомненно, успел понять опасность, едва я назвался другом родителей Ричарда.

Он сидел за крепким старым деревенским столом в середине столовой. Занавески на окнах были задернуты. В руке у него была кружка с кофе, которую он приподнял при моем появлении. За ним я увидел открытую дверь в освещенную кухню.

– Кофе решительно не хочешь?

– Нет.

– Так капельку коньячка? В буфете имеется.

От этой смеси наглости и заботливости у меня опять перехватило дыхание.

– Нет, благодарю вас.

Я оглядел комнату. И заметил отсутствие двух-трех картин и прикинул, что на серванте, возле которого я стоял, фарфора осталось меньше, чем было, когда я видел его в последний раз.

– Лучше пройди туда. – Он мотнул головой в сторону кухни, и на секунду я не понял, о чем он говорит. – Естественные потребности и все прочее.

Морис и Джейн пристроили к задней стене коттеджа уборную и ванную.

– На какое время вы…

– Утром кого-нибудь ждешь?

– Нет, никого.

– Лады.

Он прошел в угол комнаты. Я увидел, как он взял телефонную книгу и начал ее перелистывать.

– Кстати, ваш телефон не работает. Извините.

Он полистал ее, потом выдрал страницу.

Лады? Я звякну местным легавым около десяти. Если проснусь. – Он быстро добавил: – Просто шутка. Расслабься. Обещаю. – И сказал: – Так ты идешь или нет?

Я вошел в кухню… и увидел дверь, ведущую во двор. В прежде гладкой поверхности стекла зияла зазубренная дыра, и я про себя проклял отсутствующую хозяйку за то, что верностью эпохе она пожертвовала ради домашних нужд. Мой собственный наглядно присутствующий гость подошел и остановился в дверях позади меня.

– И случайно не запритесь там. Прошу вас.

Я вошел в уборную и закрыл дверь. И поймал себя на том, что рассматриваю задвижку. Узкое окошко выходило на задний двор. Полагаю, я бы сумел в него протиснуться. Но он услышал бы, как я открываю окошко, а двор со всех сторон окружала густая живая изгородь, и выйти оттуда было можно только к фасаду дома.

Когда я вернулся в столовую, то увидел, что он поставил перед камином деревянное жесткое кресло. Он указал мне на него. Я остановился у двери, пытаясь каким– то образом избежать этого заключительного унижения.

– Я готов дать вам слово… Я не подниму тревоги, пока не пройдет достаточно времени, чтобы вы успели скрыться.

– Извините. – Он снова указал мне на кресло и поднял кольцо из чего-то. Затем, сообразив, что я не знаю, что это, добавил: – Липкая лента. Больно не будет.

Что-то во мне продолжало бунтовать против этого последнего унижения.

Он шагнул ко мне. Его гнусное замаскированное нейлоном лицо, в чем-то непристойное, заставило меня попятиться. Но он не прикоснулся ко мне.

Я протиснулся мимо него и сел.

– Умница, мальчик. А теперь положи лапы на подлокотники, ладно? – Он протянул мне две многоцветные полоски, которые, наверное, заранее оторвал от журнальной страницы. – Для ваших запястий, чтобы не выдрались волоски, когда сорвут липучку.

Я смотрел, как он наложил одну полоску на мое левое запястье. После чего принялся туго приматывать его к подлокотнику. Как я ни старался, мне не удалось унять дрожь в руках. Мне было видно его лицо вплоть – показалось мне – до намека на усы под нейлоном.

– Мне бы хотелось спросить кое-что.

– Валяй.

– Что толкнуло вас выбрать именно этот дом?

– Думаешь сам этим заняться? – Он продолжал прежде, чем я успел ответить. – Лады. Занавески, цвет покраски. Для начала.

– Что это подразумевает?

– А то, что я чую такие загородные домики за милю. В окне болтается кусок симпатичной дорогой материи. Керосиновая лампа на подоконнике ценой в двадцать фунтов. Десятки всяких признаков. Ну, как? Не слишком затянуто?

Туго было очень, но я покачал головой.

– А почему в этих местах?

– Так ведь повсюду есть психи, которые бросают свои дома пустыми.

– Вы из Лондона?

– А где это?

Было ясно, что ничего существенного мне из него не вытянуть. Однако под острячеством я уловил легкое беспокойство. И не ошибся: он тут же сменил тему и заговорил не о своей жизни, а о моей.

– Много книжек понаписали?

– Около десяти.

– А времени это много берет?

– Зависит от книги.

– Ну а та, которую вы сейчас пишете?

– Материал для нее я собирал несколько лет. На подготовку уходит много больше времени, чем на то, чтобы писать.

Он помолчал, кончая прикручивать мою вторую кисть. Потом нагнулся. Я почувствовал, что он завел мою левую лодыжку за ножку кресла. Липкая лента начала стягивать и ее.

– Мне бы хотелось писать книги. Может, когда-нибудь и я начну. – Затем: – Сколько слов бывает в книге?

– Обычный минимум – шестьдесят тысяч.

– Куча слов.

– Я не заметил, чтобы вам их не хватало.

На секунду он оторвался от своего занятия и поднял глаза на меня.

– Не то, что вы ожидали? Верно?

– Не стану отрицать.

– Угу. Ну…

Однако он снова замолчал, накручивая ленту. Где-то он нашел ножницы и теперь отрезал ленту у левой лодыжки и занялся другой ногой.

– Я бы показал, как это по-настоящему. И не только это. А все. Всю панораму.

– Так почему вы не пробуете?

– Шутите?

– Вовсе нет. Преступление покоряет людей.

– Вот-вот. Чудненько. И кто это стучится в мою дверь?

– Вам придется замаскировать реальные детали.

– Тогда это не будет по-настоящему. Верно?

– Вы думаете, Конрад…

– Так он был Конрад, верно?

Я услышал щелчок ножниц, показавший, что моя последняя конечность тоже надежно примотана. Затем он подергал мои ноги, проверяя, не порвется ли лента.

– И вообще. Несколько лет. Да? Это же сколько времени!

Он встал и оглядел свою работу. У меня возникло неприятное ощущение, что я теперь превратился в пакет, в проблему надежности упаковки. Но было и облегчение: теперь физическое насилие исключалось.

Он сказал:

– Лады.

Потом пошел на кухню, но почти сразу же вернулся с мотком бельевой веревки и кухонным ножом. Встал передо мной, отмотал веревку на две длины руки и принялся резать и пилить ее ножом.

– А может, вы?.. Написали бы про меня… как насчет этого?

– Боюсь, я не могу писать о том, чего совершенно не понимаю.

Резким рывком он наконец разорвал веревку и зашел мне за спину. Его голос раздался у меня над головой.

– Чего вы не понимаете?

– Как человек, видимо, далеко не дурак, может вести себя, как вы.

Он пропустил веревку между планками спинки, его рука протянулась через мое плечо, обвила веревкой мою грудь и просунула ее под мою другую руку.

– Выпрямите спину, ладно? – Я почувствовал, как веревка натянулась, и свободный конец опоясал меня еще раз. – А я думал, что объяснил.

– Я могу понять молодых людей, которые устраивают беспорядки во время левых выступлений, хотя они и нарушают жизнь общества. По крайней мере они действуют во имя какого-то общего дела. Вы же как будто действуете исключительно ради собственной наживы.

Сказал я это, разумеется, в надежде на какой-нибудь более конкретный намек, который подтвердил бы мою гипотезу относительно Ричарда. Но он не клюнул на приманку. Я почувствовал, как он затягивает узел за спинкой кресла. Затем он опять встал передо мной и оглядел меня.

– Ну, как?

– Крайне неудобно.

Он еще постоял, глядя на меня. И вновь – нацеленный палец.

– Мужик, твоя беда в том, что ты плохо слушаешь.

Я ничего не сказал. Он продолжал смотреть на меня.

– Пойду грузиться. Вернусь попрощаться.

Он поднял большую сумку, которая стояла под окном, обращенном на дорогу, и направился к входной двери, часть которой была мне видна через открытую дверь столовой. Он распахнул ее толчком сумки, затем на секунду исчез в гостиной. Он вернулся оттуда с чем-то квадратным и белесым под мышкой, наверное, картонкой, подхватил сумку и вышел в ночь. Входная дверь чуть-чуть покачивалась. Почти на минуту наступила тишина. Затем я услышал слабый стук захлопнувшейся автомобильной дверцы. Скрипнула калитка, но в дом он вернулся не сразу. Я понял почему, когда он снова появился. Он показал мне мои очки и положил их на стол.