Бедный Коко

Я не знал, что подумать. Захлопнувшаяся дверца указывала на отъезд. Но горящий свет – ни один вор, даже самый глупый, не допустил бы подобного промаха… если он действительно собирался покинуть место преступления. Я недолго оставался в колебаниях. Неожиданно за оградой возник силуэт. Он прошел сквозь калитку в сторону дома и исчез из виду чуть ли не прежде, чем я успел отпрянуть от окна. События развертывались с леденящей быстротой. По ступенькам поднимались быстрые шаги. Меня внезапно охватила паника – необходимо что-то сделать! Однако я по-прежнему стоял у окна в каком-то кататоническом состоянии. Мне кажется, меня больше испугал собственный ужас, чем его причина. И заморозила меня на месте более разумная мысль, что мне не следует этому ужасу поддаваться.

Шаги достигли маленькой площадки, на которую друг против друга выходили двери двух имевшихся в коттедже спален. Как мне следует поступить, если вор повернет сперва направо, а не налево… В каком-то странном смысле было даже облегчением услышать, как поворачивается ручка моей двери. Все было погружено в темноту, я ничего не видел, и овладевший мной паралич по-прежнему меня сковывал, будто я все еще тщетно надеялся, что неизвестный сюда не войдет. Но из темноты возник луч фонарика. Он сразу упал на смятую постель, которую я только что покинул, а на йоту позднее был обнаружен у окна и я сам – во всем моем идиотском виде: босой, в пижаме. Помню, я загородился локтем, пряча глаза от слепящего луча, но жест этот можно было счесть и за жалкую попытку обороняться.

Наступила тишина, и стало ясно, что человек, держащий фонарик, ретироваться не собирается. Я сделал слабую попытку нормализовать ситуацию.

– Кто вы такой? Что вы здесь делаете?

Вопросы, конечно, были соответственно глупыми и никчемными и получили ответ, вернее, его отсутствие, который заслуживали. Я сделал еще попытку:

– У вас нет права находиться здесь.

На мгновение пытка фонариком оборвалась. Я услышал, как отворилась дверь спальни напротив. Но тут же меня вновь ослепил свет, отраженный рефлектором за лампочкой.

Наступила еще одна пауза. И наконец голос:

– Ложись назад в постель.

Он меня несколько успокоил. Я ожидал дорсетского – и в любом случае агрессивно простонародного выговора. Слова прозвучали не окрашенно и спокойно.

– Давай. Ложись.

– Нужды в физическом принуждении никакой нет.

– Ладно. Ну так давай.

Я поколебался, потом вернулся к кровати и сел на краешек.

– Ноги закрой.

Я опять поколебался, по выбора у меня не было. По крайней мере – от физической жестокости я был избавлен. Я сунул ноги под одеяло, по остался сидеть. Фонарик все еще слепил меня. Наступило новое молчание, словно меня дешифровали и взвесили.

– Теперь окуляры. Сними их.

Я снял очки и положил на тумбочку рядом с собой. Фонарик на секунду оставил меня, нашаривая выключатель. Комнату залил свет. Я расплывчато увидел фигуру молодого человека среднего роста с крайне странными желтыми руками. Одет он был во что-то вроде синеватого комбинезона, как мне показалось, из саржи. Он прошел через комнату к кровати, на которой сидел я. В нем чувствовалась какая-то спортивная небрежность, я дал ему лет двадцать с небольшим. И тут же объяснилось, почему его лицо показалось мне слепленным из эктоплазмы: я было отнес это на счет моей близорукости, но он просто натянул женский нейлоновый чулок но самые глаза. Волосы под красной вязаной шапочкой были рыжими, глаза – карими. Они долго меня оглядывали.

– Чего ты трусишь, мужик?

Вопрос был до того нелеп, что я даже не попробовал ответить. Он протянул руку, взял мои очки и прищурился сквозь линзы. Я сообразил, что непонятную желтизну придавали рукам кухонные перчатки – ну конечно же! Чтобы не оставлять отпечатков пальцев. Снова глаза над маской, глаза прячущегося, настороженного животного, уставились на меня сверху вниз.

– Никогда прежде с тобой такого не случалось?

– Безусловно.

– Со мной тоже. Проиграем на слух, лады?

Я кое-как кивнул. Он повернулся и шагнул туда, где я стоял, когда он вошел в комнату. Окно он открыл и небрежно швырнул мои очки во тьму ночи – во всяком случае, я увидел движение его руки, которое могло означать только это. Вот тогда я почувствовал приступ гнева – и то, каким безумием было бы дать ему волю. Я смотрел, как он закрыл окно, снова его запер и задернул занавеску. Затем он вернулся к изножью кровати.

– Лады?

Я ничего не сказал.

– Расслабься.

– По-моему, подобная ситуация не располагает расслабляться.

Он сложил руки на груди и несколько минут созерцал меня, потом ткнул пальцем вниз, словно я попросил его найти выход из какой-то трудности.

– Придется тебя связать.

– Хорошо.

– Значит, ты не против?

– К несчастью, у меня нет выбора.

Снова молчание, потом он смешливо фыркнул.

Черт! Сколько раз я воображал такое. Тысячи вариантов. Но не этот.

– Сожалею, что разочаровал вас.

Снова смешливая пауза.

– Думал, ты тут бываешь только по уик-эндам.

– Просто владельцы предоставили его мне на время.

Он обмыслил это, потом снова ткнул желтым пальцем в меня.

– Понятно.

– Что понятно?

– Кто захочет, чтоб из него отбивную сделали просто для друзей. Верно?

– Мой милый юноша, я вдвое ниже вас и втрое старше.

– Верно. Просто шучу.

Он повернулся и оглядел комнату. Но я как будто был ему интереснее его профессиональных перспектив. Он прислонился к комоду и снова заговорил со мной.

– Только про это и читаешь. Как старые хрычи всегда дают отпор. Ковыляют на тебя с кочергами и кухонными ножами.

Я перевел дух. Он сказал:

– Собственность. Чего она только с людьми не делает. Понимаешь, о чем я? Хотя не в твоем случае. Вот так, – добавил он.

Я обнаружил, что гляжу на свои ступни под одеялом. Среди вымышленных ужасов на тему подобной ситуации, которые я видел или о которых читал, ни разу не встречался мотивационный анализ жертвы со стороны первопричины этой ситуации. Он помахал фонариком.

– Тебе бы зашуметь, мужик. Я бы сразу отсюда вылетел, как доза слабительного. Откуда мне было бы знать, кто ты такой.

– Могу ли я высказать пожелание, чтобы вы продолжали то, для чего вы здесь?

И снова фырканье. Он продолжал смотреть на меня. Потом покачал головой.

– Фантастика.

Я воображал действия всякого рода, быстрые, целеустремленные, различающиеся только степенью их неприятности, но никак не омерзительную игру в непринужденную болтовню между незнакомыми людьми, которых свел случай. Разумеется, мне следовало бы испытывать облегчение, тем не менее я предпочел бы знакомого дьявола – или, во всяком случае, более похожего на представления о ему подобных. Он, вероятно, понял это по моему лицу.

– Я потрошу пустые дома, друг, а не плюгавых людишек.

– Тогда, будьте любезны, перестаньте злорадствовать и смаковать.

Сказал я это резко, и мы погрузились в абсурдность еще на шаг. В его голосе почти прозвучал мягкий упрек.

– Эй! Это мне положено дергаться. А не тебе. – Он развел желтыми ладонями. – Только что пережил жуткий шок, знаешь ли. Ты же мог тут заряжать дробовик. Да что угодно. И вышибить из меня нутро, едва я открыл дверь.

Я собрался с силами.

Разве не достаточно, что вы вломились в дом двух порядочных, законопослушных и не слишком состоятельных людей и намерены забрать у них вещи, особой ценности не представляющие, но которые они любят и берегут… – Я не закончил фразу, возможно, потому, что не совсем знал, как именно определить надменную небрежность, проскальзывавшую в его манере держаться. Но мое негодование запоздало. Спокойность его голоса язвила тем больше, что я сам на нее напросился.

– И уютный дом в Лондоне у них ведь тоже есть?

К этому моменту я понял, что имею дело с кем-то, кто принадлежит непостижимому (для моего поколения) новому миру внеклассовой британской молодежи. Я искреннейше не терплю классового снобизма, и тот факт, что нынешняя молодежь отшвырнула столько прежних жупелов, меня нисколько не смущает. Я просто хотел бы, чтобы они не отшвыривали заодно и многое другое – например, уважение к языку и к интеллектуальной честности потому лишь, что они ошибочно считают их постыдно буржуазными. Я хорошо знаком с довольно похожими молодыми людьми на периферии литературного мира. Им обычно тоже нечего предложить, кроме напускной эмансипированности, своей якобы бесклассовости, а поэтому они цепляются за них с пугающей свирепостью. Согласно моему опыту, их отличительная черта – обостреннейшая чувствительность ко всему, что попахивает снисходительностью, то есть ко всему, что бросает вызов их новым идолам сбившегося мышления и культурной узости. Я знал, какую именно заповедь я только что нарушил: не владей ничем, кроме грязной комнатушки на задворках.