Сутки в ауле Биюк-Дортэ

– Вона! Пиши его, Голубков, в линию тифозных, так дело-то глаже будет… А то еще a-ce-pha… куда! Написал, что ли? Катай! Еще двух-трех в число тифозных складывай… будь они неладны!

– Вы только за этим меня требовали? – спросил молодой врач.

– Нет-с, нет-с… Зачем (тут главный лекарь выразил на лице дружеский упрек), зачем вы это так много хинина даете? Пожалуйста, если можно, рвотных побольше… Ей-Богу, невозможно! Они только пишут разрешения требовать, а поди-ка! того и гляди начет… Пожалуйста…

– Как вам угодно! – холодно отвечал подчиненный. Я старался только предупреждать завалы и водянку…

Главный лекарь взял его за руку и нежно склонил голову набок:

– Напротив… он производит завалы… Во-о! до сих пор все брюхо займет… печень, ей-Богу, да!.. Вы бы им рвотных почаще. Русский человек, здоров.

– Как вам угодно…

– Извините, извините… Прощайте, коллега!

Вышли опять на улицу.

– Какова у нас статистика, видели, господа? Впрочем, слава Богу для науки, ей никто не верит. Он еще при вас мало высказался. А то просто все это делается приблизительно. Тифозная горячка – положим, семь умерших, дизентерия – три и т. д. Общую сумму, понимаете, так разбивают. До свидания, господа. За обедом у Житомiрского увидимся.

Марков и Муратов опять остались вдвоем.

– Кажется, этот медик отличный человек? – заметил помещик.

– Я тебе говорил, отличный малый, и оператор какой лихой. Я ходил смотреть, как он ампутацию одному делал…

– Раненому?

– Нет, какие здесь раненые! Так, какая-то чертовщина на ноге завелась. Засучил рукава и начал… то есть минута – и отлетела нога пониже колена. Взяли да и швырнули в угол. А тот-то, старина, ходит вокруг да кричит… «Во-о-о… во-о-о!.. так, так, так, сюда, сюда, сюда!» Они там жилки какие-то перевязывают. Так Федоров ему по-латини, а он и назвать эту жилку не умеет, а все: «вот она, вот она свищет»; это значит, кровь брызнула. Мне Федоров после сказывал, что он ни одной жилки назвать не умеет. Он, впрочем, добряк; всех, потруднее больных, Федорову отделил, а сам легоньких и выздоравливающих взял, да отчеты пишет. Федорову не здесь бы служить… Он, бедняжка, и то жалуется… какая ему тут польза? Только что смотрительский стол, да что-нибудь от подрядчика. Прежде он служил в ***ском госпитале, я с ним там и познакомился… так там больных была куча. Выгоды…

– А разве он берет?

– Еще бы! Что он, дурак что ли? Все берут, а он будет смотреть. Пойдем-ка обедать; у Житомiрского отлично готовят обед. Да, вот он и поправился за войну. Прежде просто куска хлеба не было; жалость, ей-Богу, брала! Мать старуха, сестрица чудо хорошенькая… В бедности большой были; а теперь он их содержит. Видим, как живет: ковры, часы с брелоками, голландские рубашки… Молодчина! И игру серьезную ведет, меньше, как по пяти к<опеек> сер<ебром> и не сядет в преферанс. А иногда и направо, налево… Раз проиграл в один вечер 400 руб<лей> сер<ебром> – тут же вынул; только жилы на лбу налились и глаза забегали. Молодец! Одно нехорошо только… напустил на себя дурь, ругает все свое… Севастополю пророчит гибель. Я, того и гляди, с ним за это повздорю.

– Он мне не нравится, – сказал Муратов, – я не обманулся в предчувствии. Удивляюсь, как это ты, который всегда мечтал еще с детства быть военным и гордился патриотизмом… Помнишь, как ты подойдешь, бывало, к карте и сейчас: «эх, матушка, Россия, как раскинулась!»

– Помню, помню… Эх, времена! А помнишь, голубчик, как Ястрембицкий за мной гонялся, когда я ему из риторики: «бледнеет галл, дрожит сармат»… Здоровая, шельма! колотил-таки меня… Не знаю, куда он делся. Я и теперь все тот же, голубчик…

– При твоем направлении я бы счел за обязанность осадить его на первом шагу… Ты, я вижу, в убеждениях шаток… Какой же ты русский?

– Я уже давно до него добираюсь!

К обеду явился деятельный доктор и оживил компанию.

– Поздравляю вас, – сказал он, обращаясь к Муратову, – ваш ополченец в улучшенном состоянии… Через два-три часа я надеюсь отвечать за него… Вот мы как, мсьё Житомiрский! Что вы скажете? Возбудили реакцию, восстановили дыхание, кровообращение в волосной системе, возвысили температуру кожи, словом… – Тут он улыбаясь, махнул рукой.

Житомiрский обнял его.

– Да вы известный докторище; что тут толковать! В вашем присутствии я и голову не побоялся бы потерять.

– Ой ли? – спросил плут.

Доктор придавал каждому обыкновенному слову своему какую-то двусмысленную глубину посредством хитрых и пристальных взглядов, улыбок, телодвижений и т. п.

Потом, обратясь снова к Муратову, он присовокупил с серьезным видом:

– Быть может, у него разовьется тифозный переход, но это ничего! Главный вопрос: прекратить альгидный период…

– Эх, доктор! мало вам всех ваших альгидных, там, в госпитальной вони… Здесь что-нибудь повеселее надо!.. – воскликнул Марков, снимая со стены гитару, и тотчас ударил по струнам.

– Эх, душечка ты моя! – сказал докторчик, взяв за подбородок Маркова, – что ж я тебе спою? Разве это…

Все захохотали, потому что Шедоров с мясистым и большим лицом своим на маленьком теле был действительно забавен.

Но он вдруг состроил сладкое лицо, принял изящную позу, которая, по правде сказать, к его маленькой, сутуловатой фигурке мало шла, и запел глухо:

– Ну, нельзя ли от итальянского избавить? – сказал Марков.

Доктор избавил от пения, но заговорил об опере, о Петербурге, об Излере. Видно было по всему, что он хотел блеснуть своей многосторонностью перед богатым ополченцем. Упомянул Житомiрский об отъезде Деянова с подругой, о разговоре, слышанном под окном, доктор сейчас же заметил вообще, что женщины есть очень чувственные, что его любила одна генеральша, которая даже укусила его в правое плечо, и предлагал показать рубец, если не поверят; потом, что его любила одна француженка, которая ему ужасно надоела тем, что цаловала его ноги.

Сказали, что Деянов очень увлечен, что он почти никого не посещает и даже мало говорит. Доктор заметил вообще, покачивая головой, что ныньче смешно так увлекаться, что ныньче-де век положительный, практический, батюшка, скептический. Кто ныньче увлекается?

Вдавался он в растянутые и вовсе не характеристические подробности и говорил без умолка битых часа три, пока смерклось. В рассказах своих он являлся попеременно то обольстителем женщин, то спасителем жизни и здоровья, то добрым, разбитным малым, там расстроивал неравный брак, в который хотел вступить добрый, но слабый идеалист-товарищ, там уничтожал одним появлением своим льва, вздумавшего толковать в гостиной о физиологии; там вправлял вывих, там спасал жизнь богатому графу и бедняку-писарю, обремененному семейством, декламировал стихи, представлял в лицах – словом, сверкал со всех боков, как искусно обточенное стекло, подражая алмазу.

Муратову наконец он опротивел вовсе, а главное, надоел; да и два другие собеседника под конец стали сумрачны.

– Пора к Тангалаки, – заметил Житомiрский, вынув часы.

– Идите, – сказал Федоров, – а я еще на минутку заверну посмотреть на своего больного… До свидания.

Марков уговорил Муратова не отказываться от предстоявшего вечера. – Я тебя представлю. Там будет куча народа сегодня.

Пошли.

– А каков наш докторчик? – спросил дорогой Марков.

– Много болтает и хвалится… А ума мало.

– Ума мало, – воскликнул Житомiрский, – он чрезвычайно умен, находчив, приятен в обществе, деятелен, словом, я мало встречал подобных людей. Вы еще не успели понять его…

– Конечно, – присовокупил Марков, – он очень умен; одного только не люблю: подобострастен шельмовски! Уж он не даст маху, найдет лазейку… Что-то я не люблю таких людей. Генерал Желтухин приезжал осматривать ***ский госпиталь, когда я там лежал. Ну, кто пальто с него снимал? – Федоров; кто стул подал? – Федоров. Я такому человеку пальца в рот не положу. Я не мастер, признаюсь, узнавать людей, а это видно! Но для кружка – золото.