Сутки в ауле Биюк-Дортэ

– Я Муратов, – сказал ополченец, – а вы?

– Марков…

– Вот, – сказал Муратов, не скрывая радости, – это романическая встреча! Здравствуй, Марков!

– Это ты, голубчик?.. Здравствуй, радость моя, здравствуй…

Старые знакомцы с искренностью обнялись.

– Ну, что? Ну, как, брат? Я слышал, ты женился? Пойдем-ка лучше в хату нашу… тепло, отлично. Вот, рекомендую тебе моего хозяина: мсьё Житомiрский… смотритель здешнего отделения… то есть госпитального. Это Муратов, голубчик! мой однокорытник по гимназии. Прошу любить и уважать его…

Муратов мог, при слабом свете месяца, разобрать только высокий рост Житомiрского, густые бакенбарды и меховой воротник военного пальто. Они пожали друг другу руки и пошли на квартиру Маркова и Житомiрского.

Муратов так обрадовался хате, что дорогой разговорился очень откровенно, против своего обыкновения; рассказал, как он мечтал о теплом жилье в этот вечер, как оставил дом свой, жену, как они много шли и устали и как он рад видеть Маркова. Они уж стали спускаться по узкой тропинке в ров, когда увидели в глубине его, в том самом месте, где бежал ручей, две чорные тени, шагавшие по грязи.

– Стой! – закричала одна, шатаясь – чего ты, скотина, хватаешься?.. Ты думаешь, что я, как ты? Уж выпил, так и ног нет… Скотина!

– Помилуйте, ваше высокоблагородие! Ведь я вам пособить хотел… Грязно очень теперь-с, ваше высокоблагородие!

– Грязно! грязно! голос-то какой! Ах ты червоточина! Первая тень, говоря это, вдруг остановилась и прошептала:

– А в зубы хочешь?

– Помилуйте, ваше высокоблагородие! За что же в зубы… Обидеть человека не долго-с.

– Ну то-то! Молчи, скот! Веди меня… Марш вперед… Грязь какая, будь она неладна, шельмовская!.. Э-э! Гаврила… стой… стой, держи… вода! держи… где рука твоя, чорт…

– Здесь, здесь, ваше высокоблагородие!

Простая тень пошла дальше; высокоблагородная за ней, придерживаясь за полу вожатого.

– Ведь это эскулап ваш налимонился так, – сказал Марков Житомiскому. – Где это он хватил? У полковника, верно, хлопнул. Во-во! смотри, ишь как его колышет в обе стороны…

– Кто это? – спросил Муратов.

– Доктор-старик… главный лекарь… Его прислали посмотреть за холерными… предупреждать дальнейшее развитие болезни. Вот он и предупреждает.

– Да уж теперь нет никакой холеры, – заметил Житомiский, – это фальшивая тревога…

– Нет, – сказал Муратов, – у наших ратников показалось что-то вроде холеры… Я слышал, что их здесь оставят в этом лазарете… Это скверно, что такой доктор нетрезвый.

– Ну, это он сегодня так, сердечный, оплошал, – возразил гусар, – а то он крепок на вино; да он только отпиской больше и занимается. А вот другой тут есть медик, молоденький – вот уж доктор, так доктор: молодчинище! маленький такой, да молодец; дело свое знает – и bon vivant такой бедовый, славный малый! Вот вчера у пана Житомiского была середа…

– Я думаю, середа вчера была у всех, – сострил Житомiрский.

– Ну, ну, не острите! У них здесь, видишь, душа моя, вечера бывают: вот у него в среду, у Федорова – это молодой доктор – в четверк; завтра у провиантского Тангалаки… вот тоже антик; когда хочешь – познакомишься!

– Да как я познакомлюсь? Ведь мы завтра выступаем.

– Нет, уж это шалишь! Пока я здесь, я тебя не пущу, а после подвезу тебя в своем тарантасе. Дня три-четыре погости здесь, ей-Богу, не будет скучно. Что там, у ваших!

– Да как же можно?

– Да так же. Вот завтра сведи меня к своему командиру: я уже берусь упросить его – что такое три дня?.. Ты ведь не ротный командир: без тебя одного обойдутся…

– Попробуй. Я согласен немного отдохнуть, но не более трех дней. Здесь, кажется, лежать на боку не место.

– Лежи на чем хочешь, хоть на животе… Я стою у г. Житомiрского и надеюсь, что он позволит мне принять товарища на три денька.

– Странные вы вещи, mon cher, говорите! – воскликнул Житомiрский, – я уступил вам боковую хату, и вы в ней полный хозяин. Разве вы меня не знаете до сих пор? Вы меня обижаете даже.

– Знаю, знаю, голубчик Ромуальд Петрович. Если б не боялся уронить вас в грязь, обнял бы вас.

Разговаривая так, добрались они до конца оврага и готовы были завернуть за одну одиноко стоявшую хату, в которой сквозь бумажное окно слабо светился огонь, как вдруг гусар остановился.

– А что, Ромуальд Петрович, послушаем сегодня?

– Будьте осторожнее: увидит деньщик, как-нибудь выскочит… знаете, какие могут быть неприятности! Пойдемте лучше. Это бесчестно, если рассмотреть дело строго.

– Ах, не могу, голубчик! – детски содрогаясь от веселого любопытства, возразил гусар, – надо послушать… Нельзя, нельзя… Муратов, пойдем.

– Что такое?

– А вот услышишь что-нибудь, тогда узнаешь.

Сказав это, гусар, согнувшись, подобрался к окошку и приложил ухо.

Скоро и два другие спутника, движимые любопытством – один потому, что знал в чем дело, а другой потому, что не знал – припали тоже около окна.

Сначала ничего не было слышно; теней тоже не было видно. Вероятно, свеча стояла ближе людей к окну.

Наконец послышался легкий вздох и потом слова:

– Слушай, Митя… – сказал нежный голос.

– Что, душка? – отозвался другой, немного погуще.

– Слушай: ты завтра лежи, а я тебе кофе сама сварю… пойду в сени и, вместе с Карповым, сварю тебе кофе.

– Нельзя лежать, Катя; завтра надо рано к полковнику…

– Рано-рано проснись и лежи, а я пойду в сени, надену на голову голубой платочек и пойду варить кофе. Карпов сказал мне, что этот платочек очень ко мне идет.

– Так ты и Карпова хочешь с ума свести? Да перестань масло руками брать… Разве нет ножа, Катя? Как тебе не стыдно!

– Ну, вот, тебе противно? Мне от тебя ничего не противно! Такой ты! такой! Хорошо!

– Катя! душка моя, Катя! Я только так… стыдно руками… Если хочешь, хоть ножку поставь в масло, я съем его!

Послышался звонкий и продолжительный поцалуй.

– Карпов! Поди, посмотри на дворе, темно или нет…

Слушавшие бросились со всех ног прочь, шагах в двадцати приостановились, посмотрели друг на друга в темноте и пошли дальше.

– Что это за идиллия? – не без досады спросил Муратов, – который не интересовался в эту минуту ничем, кроме удобного ночлега, и, конечно, одна учтивость воздержала его от громкого ропота на остановку.

– Это, видишь, – сказал гусар, – квартира одного подпоручика… Митя Деянов зовут его. Отличнейший малый был, да вот запутался… влюблен. И представь, никто здесь не может решить, откуда она! Живет у него с неделю и выходит даже в поле с ним гулять… Хата на краю самом: так оно через деревню и идти нет нужды; всегда чорным вуалем покрыта… Деньщик-осел только хохочет, как спросишь, а сказать, кто она, не скажет… «не знаю» да и только!

– Уж и я, – заметил Житомiрский, – пробовал один раз без него отворить дверь… В дверях есть такая дирочка, и в нее продета веревочка… верно, изнутри гвоздиком засунуто… Я палец совал, думал, что достану гвоздик – нет, никак не мог! Он сам, впрочем, такой юноша… Всего двадцать один год!

Муратову было по-прежнему все равно.

Пришли на квартиру Житомiрского.

Комната, принадлежавшая смотрителю, была низка, как и все татарские комнаты. Потолка не было, но трехугольный навес крыши был подложен (должно быть, для тепла) лубками. Большие поперечные перекладины и полочки, обходившие стены наверху, были оклеены полосами пестрой бумаги, подобной тем клочкам рассеребренных и раззолоченных обоев, которые лепит русский крестьянин около образов; войлоки по всему полу; железная кровать с хорошим вязаным одеялом и дорогой ковер в букетах на белой стене; складные стулья, бездна туалетных и других мелочей, обличавших человека с изящными привычками – все это сильно веселило взгляд вошедшего впервые в походное жилище смотрителя.

Теперь Муратов, при свете двух стеариновых свечей, очень хорошо мог разобрать его наружность.

Житомiрский был чрезвычайно представителен, высок и строен, в широком сером пальто; с аристократической усталостью снимал и бросал он на стол перчатки с обработанной руки, с томным достоинством глядел карими глазами, а прическа à l'anglaise, бархат каштановых бакенбард и сухой, горбатый нос, поднимавшийся среди овального лица, до такой степени были полны гармонии, что Муратову и представить его себе смотрителем было трудно… Вот ныньче какие стали!