Атлантида

Фридрих ответил:

— Вы ошибаетесь: я только болтать умею. Оставьте при мне иллюзию, что великий художник в моей душе ждет мига вызволения! Уж скорее всего мне бы надо было податься к мистеру Риттеру в кучера, камердинеры или управляющие.

Мисс Ева Бернс достала кошелечек: она не позволила Фридриху заплатить за нее; и они снова оказались на оживленной улице. Как и раньше, где бы ни появлялась эта пара, она привлекала к себе всеобщее внимание.

— Черт возьми, — воскликнул Фридрих, ставший несколько другим в уличном водовороте, — чего я только не наболтал, мисс Бернс! Я злоупотребил вашим вниманием и ужасно вам наскучил!

— О нет, — ответила она, — к таким речам я привыкла. Я ведь уже много лет общаюсь с художниками.

— Надеюсь, мисс Бернс, это не означает, что вы ставите под сомнение мою искренность, — сказал с легким испугом Фридрих.

— Нет, — произнесла она спокойно, по-мужски твердо. — Только не думаю, что если природа однажды что-то использовала, дабы причинить нам боль, она снова пустит в ход это «что-то» и опять причинит нам страдания. Ведь недаром, мне кажется, по замыслу Творца всегда и повсюду человеку между двумя днями даются ночь и сон.

— Не всегда и не повсюду, — сказал Фридрих, подумав о том, сколько труда стоило ему отвоевать у прошедших ночей хотя бы несколько часов сна. На одном перекрестке мисс Ева остановилась, чтобы дождаться трамвая; на нем она могла добраться до ателье.

— Взгляните-ка на это, — указал Фридрих на шесть совершенно одинаковых гигантских афиш, крикливо изображавших Мару, жертву паука.

На каждую из них была наклеена наискось зеленая полоска, сообщавшая, что последствия кораблекрушения пока еще не позволяли танцовщице выступать, но что уже завтра в варьете Уэбстера и Форстера она впервые будет демонстрировать свое искусство американской публике. Над этими афишами на том же брандмауэре красовался Артур Штосс, воспроизведенный не то шесть, не то восемь раз во весь рост, более чем в натуральную величину.

— Малютка пригласила мистера Риттера на репетицию в какой-то театр на Пятой авеню. Она состоится послезавтра утром. Но это же не Уэбстер и Форстер! — сказала мисс Бернс.

Фридрих рассказал ей о последних событиях. Но то, что предстоит репетиция, было новостью и для него.

— Мною, собственно говоря, движет лишь сочувствие к этой девушке, — бросил он, а затем добавил: — У меня, мисс Бернс, есть страстное желание: хочу, чтобы вы уделили хоть немного внимания этому бедному созданию, предоставленному самому себе.

— До свидания! — сказала мисс Бернс, садясь в вагон трамвая. — Приходите в ателье работать. И как можно скорее!

После того как трамвайный поток увлек за собою мисс Еву Бернс, Фридрихом странным образом овладело чувство одиночества.

«Даже с риском увенчать мою несложившуюся судьбу нелепостью, — сказал он самому себе, — я отправлюсь-таки завтра в ателье Риттера, чтобы окунуть руки в ящик с глиной и попытаться вылепить из комка этой влажной земляной массы совершенно новую жизнь».

На следующий день около десяти часов утра Риттер уже тепло здоровался с Фридрихом в своем ателье. Ему отвели небольшое рабочее помещение по соседству с мастерской мисс Бернс. Дверь в разделявшей их стене стояла открытой.

Фридрих, правда, впервые взял в руки влажный ком той пресловутой глины, из коей боги вылепили людей, а еще больше богов вылепили люди, но уже в Риме глаза его не раз бывали прикованы к пальцам некоторых друзей-скульпторов, так что, к собственному удивлению и настоящему изумлению мисс Бернс, работа у него спорилась. При этом ему, конечно, помогали и его познания в анатомии. Лихорадочно, с засученными рукавами проработал он три часа кряду, и вот уже перед его глазами возникли четко воспроизведенные контуры мускулистой человеческой руки. Фридриха охватило совершенно ему не знакомое чувство удовлетворения. За работой он полностью забыл, кто он такой, забыл, что он в Нью-Йорке. Когда Вилли Снайдерс оставил свое учреждение на время ленча и по дороге, как он это обычно делал, зашел в ателье, дабы отдать дань уважения Бонифациусу Риттеру и искусству, у Фридриха было такое чувство, будто его пробудили, чтобы вернуть к совершенно иной, чуждой ему жизни. Ему было трудно отрываться от работы. Перерыв на еду он считал какой-то помехой.

Похвалы мисс Бернс и Вилли наполнили сердце Фридриха гордостью. Когда же появился Риттер, все они выжидающе смолкли. Познакомившись с первой попыткой врача, Риттер сказал, что тот наверняка уже не раз прикасался ранее к глине. Не погрешив против совести, Фридрих ответил отрицательно.

— Но вы, — промолвил Риттер, — обращаетесь с материалом как человек, у которого это сидит в крови. Из первой попытки я могу заключить, что вы только и ждали глину, как она только и ждала вас.

Фридрих сказал:

— Посмотрим!

Хотя и говорят, добавил он, что первый блин комом, у него, как показывает опыт, получается наоборот. Он, мол, обычно выигрывает первую и вторую партии в шахматы, скат и бильярд и проигрывает последующие. Так, ему удалась докторская диссертация, которая была его первой работой в области бактериологии, и хорошо проходило лечение только первых больных. Но художники не пожелали верить этим утверждениям, кстати, не лишенным известной доли истины, и Фридрих покинул ателье в таком хорошем настроении, какого у него не было уже несколько лет.

К сожалению, оно несколько испортилось, после того как дома он поговорил с Ингигерд Хальштрём. Безучастно, если даже не с иронией выслушала девушка рассказ о его новом занятии. Риттер, Вилли и Лобковиц были возмущены замечаниями, которые высказала Ингигерд, но промолчали. Она потребовала от Фридриха, чтобы тот отправился к Уэбстеру и Форстеру и уговорил этих людей взять обратно бумагу, которую они из мести послали в «Society for the Prevention of Cruelty to Children». Так как юная жертва кораблекрушения, заключив новый договор с Лилиенфельдом, лишила Уэбстера и Форстера видов на барыши, они вознамерились по крайней мере сорвать планы конкурентов. Утром у Ингигерд была первая маленькая репетиция. А на следующий день на репетицию собирался явиться представитель «Society for the Prevention of Cruelty to Children». Она, разумеется, была поэтому вне себя от злости, ибо, во-первых, ей хотелось во что бы то ни стало блеснуть на небе Нью-Йорка и пожать лавры в двух смыслах: став предметом жалости и восхищения. А во-вторых, нельзя же было упускать шедший в руки капитал. Если ей, думала она, не дадут выступать в Нью-Йорке, все ее американское турне будет испорчено.

Не подчиниться железной воле малютки было невозможно. Фридриху пришлось подавить поднявшееся в душе отвращение и с полудня до вечера волей-неволей выполнять обязанности порученца и курьера юной звезды. От Уэбстера и Форстера он мчался к Лилиенфельду, от Лилиенфельда — к адвокатам Брауну и Сэмюэлсону, со Второй авеню — к Четвертой, а с Четвертой — к Пятой, чтобы под конец постучаться в дверь самого мистера Барри, президента «Society for the Prevention of Cruelty to Children». Но мистер Барри его не принял.

К счастью, бравый Вилли Снайдерс самоотверженно помогал своему бывшему учителю, освободился с этой целью в послеобеденные часы от служебных обязанностей и прокладывал ему, где только было возможно, дорогу. Его язвительный грубоватый юмор и веселые рассказы о нью-йоркских нравах несколько сгладили впечатления Фридриха от многих неприятных встреч.

Владельцы замков на Пятой авеню могут быть довольны, что их уши поражены глухотой, а то никто бы из них не насладился своим существованием. Ведь европейцы и представить себе не могут, каким обилием ругательств и проклятий засорен воздух вблизи домов Гулдов, Вандербилтов и прочих набобов. На эти скучные дворцы из песчаника и мрамора прохожие взирают как на клетки с дикими зверями на ярмарках или как на здания, построенные из окровавленных сребреников, вроде тех, ради которых, как гласит предание, один из учеников Иисуса предал учителя.

Не изменяя такому распространенному обычаю, Вилли Снайдерс тоже отводил душу в весьма неблагопристойных выражениях. Обычай этот является вполне естественным для страны, чей гражданин просто-напросто не в состоянии смотреть на кого-либо иначе, как на себе подобного, страны, где нет непогрешимых авторитетов и где ничто не окружено нимбом славы: ни деньги, ни доброе слово. Там нет королей, в том числе и денежных королей, а только встречаются люди, о которых говорят, что с помощью обмана, воровства и разбоя они обеспечили себе огромную неправедную долю в ежегодном долларовом улове.