Атлантида

— Бедные мы, капитаны! — произнес Бутор, ставший в этот момент похожим на кондуктора немецкой конки. — Требуют от нас, чтобы мы, как господь наш Иисус Христос, и морем, и бурей повелевали, а если мы с этим сладить не умеем, то у нас остается выбор лишь между двумя дорогами: на дно морское или на виселицу.

Артур Штосс подошел к ним:

— Вы не помните, господа, были переборки задраены, когда мы тонули, или нет?

Подумав немного, Фридрих ответил:

— Нет, не были!

— И мне так кажется, — сказал Штосс. — Господа матросы утверждают, что ничего об этом не знают. «Мы, — говорят, — выполняли приказы, и всё тут».

В разговор вмешался художник Фляйшман.

— Переборки задраены не были! — воскликнул он. — Капитана я не видел ни разу и, что он за человек был, не знаю. Но переборки, во всяком случае, задраены не были. У меня, — продолжал он свой рассказ, — было место рядом с еврейской семьей, уехавшей из России. Вдруг мы почувствовали страшный толчок, и тут такой треск пошел, будто корабль налетел на гранитный утес. И сразу же паника началась. Все ошалели просто, с ума посходили. Притом все мы налетали друг на друга, стукались головами и об стены. — Он засучил рукав. — Вот поглядите, как у меня рука разукрашена. Там, видите ли, была чернявая женщина из России, которая позаботилась о том… которая позаботилась о том, я хочу сказать, чтобы мне, в общем, не было скучно. — При этих словах Вильгельм многозначительно поглядел на Фридриха. — Так она меня не отпускала! Она даже охрипла от крика! Уже не говорила, а шипела! Она в меня вцепилась, да с такой силищей, доложу я вам, и лишь хрипела: «Или вы меня спасете, или со мной вместе пойдете ко дну!» А что мне оставалось делать? Пришлось-таки ее по голове стукнуть.

— Да, а что же остается делать в таком положении! — сказал механик Вендлер. — Ваше здоровье, господа!

— Кстати, господин доктор фон Каммахер, — сказал Штосс, — я тут подумал о малютке Хальштрём. Вам следует ее уговорить, чтобы она как можно скорее уладила свои дела с Уэбстером и Форстером. Если вы будете удерживать девчонку от выступления, вы ей дурную услугу окажете.

— Я удерживаю? — переспросил Фридрих. — С чего вы это взяли?

Но безрукий продолжал, точно не услышав этих слов:

— Уэбстер и Форстер весьма порядочные люди, а их популярность и влияние границ не знают. И горе тому, кто с ними тягаться вздумает!

— Прошу вас, господин Штосс, избавить меня от дальнейших рассуждений. Меня никто не назначал опекуном бедной сироты, о которой вы говорите.

— Да какая там бедная сирота! There's money in it, [85] как говорят бизнесмены. Не забудьте, мы в Стране Доллара!

Фридрих негодовал. Его обуяло желание немедленно схватить шляпу и убежать прочь. Он не мог взять в толк, что привело его сюда, к этим людям. Чтобы перевести разговор на другую тему, а также избавиться хоть немного от дурного, злобного настроения, а еще из благородных побуждений он внезапно заговорил о служанке Розе и выразил недовольство тем, что никто не думает об этой особе. Он, мол, считает гораздо более важным сделать что-либо для этой женщины, чем для какой-нибудь другой. Он не торговец и не спекулянт, но полагает, что если производили сбор денег, но при этом не подумали о Розе, значит, ничего не сделали для истинной героини «Роланда».

— Как это? Как это? — спросил Фляйшман грубовато и испуганно: у него мелькнула мысль, что его могут заставить поделиться своей добычей.

Услышав эти слова, к нему подошел Бульке:

— А вы вспомните-ка, господин Фляйшман: Роза первая вас углядела! И ежели бы она вас из воды не вытащила — бабенка ведь здорова, что твоя медведица, — кто-нибудь из нас, верно, вас по голове бы веслом хватил.

— Что это вы мелете, болван вы эдакий! Чушь собачья, да и только! — сказал Фляйшман, отступая назад, а затем обернулся к стене с картинами и произнес, глядя на одно из чудесных творений Добиньи:

— Клянусь богом, никак глаз не могу оторвать от этих кошмарных быков, этих дурацких лунатиков!

Фридрих расплатился, откланялся и пошел своей дорогой.

Предложение участвовать в общем завтраке он не принял, проявив при этом вежливость в такой степени, на какую был способен в данную минуту.

На улице Фридрих спрашивал себя, почему ему, собственно говоря, так часто отказывает чувство юмора. Разве эти безобидные люди виноваты в том, что он находится в состоянии крайнего раздражения? В его характере было сразу же исправлять положение, как только он уличал себя в несправедливости. Поэтому, свершив суд на самим собою, Фридрих пустился в обратный путь, чтобы все-таки разделить завтрак со своими товарищами по несчастью и счастью.

Потребовалось лишь несколько минут, чтобы перед его глазами вновь возникли двери бара Гофмана. На Бродвее, как всегда, царило оживление, и два бесконечных, отделенных лишь короткими промежутками ряда желтых вагонов канатной подвесной дороги бежали один мимо другого. Было холодно и очень шумно, и этим шумом были окутаны товарищи Фридриха по кораблекрушению, выходившие на его глазах из бара. Фридрих хотел махнуть им рукой и поскользнулся. Виновата в этом была какая-то валявшаяся на мокром тротуаре фруктовая косточка или кожура апельсина. В этот момент он услышал чей-то голос:

— Не падайте, господин доктор!

Но Фридрих удержался на ногах и увидел красивую статную даму под вуалью, в меховом берете и меховой жакетке. В этой даме он с трудом признал мисс Бернс.

— Мне повезло, господин доктор, — сказала она. — Ведь я так редко бываю в этих местах, а сегодня мне нужно было кое-что купить здесь неподалеку, и я сделала крюк по дороге в свой ресторан. Не споткнись вы, я бы вас и не приметила. Кроме того, одна молодая дама — да вы ее знаете: это фройляйн Хальштрём, ее привел в ателье Риттера господин Франк — задержала меня там больше обычного.

— Вы одна завтракаете, мисс Бернс? — спросил Фридрих.

— Да, одна, — ответила она. — А вас это удивляет?

— Нет, нет, ни в коем случае, — поспешил Фридрих заверить ее. — Я только хотел позавтракать с вами и собирался спросить, не будете ли вы иметь что-нибудь против этого.

— Что вы, господин доктор! Я буду очень рада.

Они пошли вместе, статный мужчина и статная женщина, ловя на себе восхищенные взгляды прохожих.

— Хочу попросить вас, — сказал Фридрих, — постоять здесь чуточку. В трамвай, видите ли, как раз садятся люди, ставшие по неисповедимой воле господней моими спасителями, а некоторые из них — товарищами по спасению. Мне не хочется встречаться с этими господами.

Но вот угроза миновала: люди, о которых шла речь, умчались по направлению к Бруклину. Фридрих снова заговорил:

— Благословляю небо, мисс Бернс… — Он запнулся.

Она спросила, смеясь:

— За то, что вас спасли эти господа, укатившие в трамвае?

— Нет, за то, что я встретил вас и за то, что вы спасли меня от этих господ. Признаюсь, я неблагодарен. Но вот, например, есть среди них капитан. Когда я видел, как его корабль шел к нам, паря над океаном, и разглядел его самого на капитанском мостике, он стал для меня если не архангелом, то, во всяком случае, орудием господним. Это был уже не просто какой-то, а именно тот самый человек. Богочеловек! Вызволитель! И кроме него не было для нас никого другого. Моя душа, наши души взывали к нему, молили его. А здесь он обернулся этаким маленьким, простодушным, добропорядочным, скучным обывателем. И если капитана служебные обязанности делают глубокомысленнее, то безрукого Штосса, чей живой ум был на корабле нашей отрадой, его работа только опошлила. Есть среди них мой добрый коллега, корабельный врач, но я был просто поражен, увидев вдруг, какой он ограниченный человек. Ничто не соединяет нас теперь, когда распались те узы, что связывали нас на борту корабля.

Фридрих говорил и говорил, точно в душе у него шлюзы прорвало. Он сказал:

— Знаете, что меня сегодня особенно пугает? Ведь человек-то, как известно, на все способен и чуть ли не целое дубовое дерево может без остатка проглотить и переварить, а я вот то и дело ловлю себя на мысли, что сомневаюсь в гибели этого парохода-гиганта, каждый уголок которого изучил. Все прошло перед моими глазами, но теперь, когда это так бесконечно далеко, я всем существом своим отказываюсь верить в случившееся. Чувствую, как в душе моей шевелится живое колоссальное судно, а потом три, четыре, пять раз на дню повторяет свою гибель. Нынче ночью проснулся, простите, буквально весь в холодном поту, разбуженный адским звоном, и сумятица, и гудение сигналов бедствия, и окровавленные, искаженные лица, и плавающие вокруг меня куски человеческих тел — все это охватывало меня ужасом.