Атлантида

Элла крикнула ему:

— Моя мама тоже умерла, но потом опять стала живой!

— То есть как это так? — спросил Лилиенфельд, уставившись на нее из-под золотых очков.

Фридрих объяснил, что мать ее действительно удалось с большими усилиями вернуть к жизни. Он добавил:

— Если бы действовать по справедливости, то вот ту простую, деревенскую девушку-служанку нужно чествовать с большей помпой, чем когда-то чествовали блаженной памяти Лафайета, героя Европы и Америки. — Он указал на Розу. — Она чудеса совершила. Думала лишь о своих господах да обо всех нас. Только не о себе.

Фридрих подошел к служанке и тепло заговорил с ней.

Когда он спросил Розу о фрау Либлинг, она покраснела как рак. Госпожа, сказала она, чувствует себя вполне прилично. Потом, вспомнив маленького Зигфрида, она залилась слезами. Все дела, связанные с его погребением, оформляла она с одним чиновником консульства, а когда маленькое тело хоронили на еврейском кладбище, не было, кроме нее, никого.

Тут к ним подошел хорошо одетый человек, в котором Фридрих, только когда он приблизился, узнал Бульке, слугу артиста. Тот сказал:

— Господин доктор, у моей невесты эта история из головы не выходит. Не могли ли бы вы, господин доктор, сказать ей, что так вести себя негоже и что всю эту историю надо забыть. Она, верно, не так горевала бы, ежели бы собственного сыночка похоронила.

— Раз вы, господин Бульке, обручились, то можно только порадоваться за вас. От души поздравляю!

Бульке поблагодарил и сказал:

— Как только я смогу оставить господина Штосса, а она — свою хозяйку, мы вернемся в Европу. Я прежде чем уйти служить в королевском флоте, мясником работал. А теперь мне брат из Бремена пишет, продается, мол, там лавочка продуктовая, что моряков обслуживает. Деньжонок я немножко прикопил, так почему же не попытаться? Не всю же жизнь на других работать!

— Полностью с вами согласен, — промолвил Фридрих, но не успел он произнести эти слова, как бравый помощник чудо-стрелка поспешно удалился.

— Госпожа идет! — объяснил он причину своего внезапного ухода.

Приближаясь к ним, шла по аллее в сопровождении какого-то чернобородого господина фрау Либлинг. Ее наряд, от которого, верно, не отказалась бы супруга российского великого князя, свидетельствовал о том, что эта привлекательная женщина, не теряя времени, восполнила утрату своего гардероба. Целуя даме руку, Фридрих вспомнил родимое пятно под ее левой грудью и некоторые прочие особенности красивого женского тела, которое он с помощью бесцеремонных механических действий заставил в конце концов вновь задышать. Она представила его элегантному брюнету, и тот окинул его недобрым испытующим взглядом. «Странно, — подумал Фридрих, — этому микроцефалу следовало бы знать, чем он мне обязан. Ты тут стараешься изо всех сил, чтобы в поте лица своего оживить покойницу, смотришь на себя как на орудие провидения, служащее высочайшим нравственным идеалам, и в конце концов узнаешь, что какой-то бонвиван воспользовался твоим трудом, дабы потешить свою плоть».

Фрау Либлинг была в восторге от Америки. Она восклицала:

— Ну, что вы скажете о нью-йоркских отелях! Великолепны, правда? Я живу в «Уолдорф-Астории». Четыре комнаты с окнами в сад. Покой! Комфорт! Чудесный вид! Прямо как в «Тысяче и одной ночи»! Милый доктор, вам нужно обязательно побывать в ресторане Дельмонико! Что после этого стоит жизнь в Берлине и даже в Париже! Разве в Европе такие рестораны, такие отели?

Фридрих, ошеломленный, возражать не стал.

— А в «Метрополитен-Опера» вы уже бывали? — Этим и другими подобными вопросами, как и собственными ответами на них, фрау Либлинг поддерживала некоторое время беседу с Фридрихом, не очень заботясь о том, чтобы он принимал в ней участие. А тот думал тем временем о Розе и Зигфриде и использовал возможность подвергнуть детальному изучению сверкающие новизною лакированные туфли, безупречную складку на брюках, брелоки, бриллиантовые запонки, великолепный атласный пластрон, монокль, цилиндр и дорогое меховое пальто короткошеего денди южного происхождения: спутница представила его как синьора Имярек.

— Что у вас за дела с нашим знаменитым тенором из «Метрополитен-Опера»? — спросил Лилиенфельд Фридриха, когда тот снова появился у портика.

Вся эта сцена в такой степени обнажила перед Фридрихом трагикомичность бытия, что он уже был не в состоянии в той же мере, как ранее, принимать всерьез невеселую действительность. Подъехал кэб с дамами, и в это же время с полдюжины журналистов вошли в вестибюль, причем, как не без удивления заметил Фридрих, большинство из них, пожимая руку Ингигерд, показывали, что они с ней накоротке. Появился господин Сэмюэлсон, и довольно многочисленная личная охрана провела Ингигерд, которая сегодня выглядела очень мило и ребячливо, и фрау Лилиенфельд наверх в высокий, обшитый деревянными панелями зал заседаний со сводчатыми окнами. Над длинным столом рядом с пока еще пустующим председательским креслом мэра Нью-Йорка уже высилась фигура мистера Барри. Держа в руке монокль, он листал свои бумаги. Сэмюэлсон и Лилиенфельд заняли место напротив него. Остальные места за столом занимали журналисты и прочие заинтересованные лица. Среди последних были Фридрих, весьма импозантная супруга Лилиенфельда и Ингигерд, объект разбирательства.

Мэр вошел через двустворчатую дверь, находившуюся позади его кресла. Этот человек, ирландец со смущенной и в то же время хитроватой улыбкой на лице, оглядывал присутствующих с добродушной учтивостью, хотя и не со всеми приветливо поздоровался. Кто-то шепотом сказал Фридриху:

— Дела нашей барышни хороши, старый лицемер Барри получит от мэра недурную затрещину.

И в самом деле, обращаясь к своему соседу справа, мэр прямо-таки светился сердечностью, не предвещавшей ничего хорошего.

Наступила тишина. Слово было предоставлено мистеру Барри.

Когда старец поднялся с места, на его серьезном лице можно было прочитать независимую уверенность, какая обычно бывает свойственна лишь значительным государственным деятелям. Фридрих не мог оторвать от него глаз. Он чуть ли не жалел о том, что речь мистера Барри уже заранее была обречена на провал.

Сначала мистер Барри в ясной форме изложил цели своего «Society». Он привел целый ряд примеров противоправного использования детского труда в промышленности, торговле, ремесленничестве и даже в театральном деле, нанесшего ущерб несовершеннолетним. В этот момент кто-то шепнул Фридриху на ухо:

— Чья бы корова мычала!.. Старик-то сам с Уоллстрит, у него на фабриках детей видимо-невидимо, да и вообще таких эксплуататоров, как он, поискать надо!

А мистер Барри уже говорил о том, что описанные им злоупотребления вызвали к жизни «Society for the Prevention of Cruelty to Children».

Это общество, продолжал оратор, считает своим долгом вмешиваться лишь в крайних случаях, подтвержденных убедительными доказательствами. К подобным случаям, заявил он, относится и тот, что подлежит сегодняшнему разбирательству.

За последние годы Нью-Йорк наводнили особого сорта freebooters [92] — это слово он произнес с нажимом. Это-де связано с растущим безверием, небывалым небрежением к религии, а отсюда и с жаждой чисто внешних развлечений и увеселений. Все возрастающая безнравственность и всеобщая порча — вот те ветры, что дуют в паруса пиратских кораблей. Но такая зараза возникла не в этой стране, она добралась сюда из зловонных углов европейских столиц: Лондона, Парижа, Берлина, Вены, где свил себе гнезда порок. Нужно преградить путь заразе и с этой целью ударить по рукам пиратам, ее вскормившим и распространяющим.

— Они плохие граждане Америки! They are not citizens — они вообще не граждане! Поэтому, — сказал мистер Барри, тщательно артикулируя каждый звук, — поэтому их и не волнует, что наша мораль и наша религия втоптаны в грязь. Эти хищные птицы, эти стервятники не знают, что такое совесть, и стоит им набить зоб до отказа, как они уже летят со всей скоростью через океан в свои безопасные европейские гнезда. Пришла пора американцу и в этом смысле тоже подумать о себе и оградить страну от нашествия паразитов.