Гусар на крыше

— Не нравятся мне эти темные дома, — сказал Анджело. — А еще меньше — идущий оттуда запах. Решайте, что будем делать?

— Вы очень ловко действовали вашей маленькой саблей.

— Но она все-таки слишком мала, чтобы позволить нам прорваться в село, которое мы недавно видели и которое должно быть где-то впереди, в темноте. Там наверняка есть солдатский патруль и баррикады. И уже наверняка идут разговоры о женщине с большими седельными пистолетами в руках.

— Давайте останемся на опушке, — сказала молодая женщина. — По крайней мере, до рассвета. А главное, уйдем как можно дальше отсюда, если, конечно, вы по-прежнему уверены в направлении, которое вам указывает ваша звезда.

— Теперь, когда мы выбрались из-под деревьев, все гораздо яснее. Вот Большая Медведица. Еще до встречи с вами я видел с вершины холма линию пехотинцев, перекрывающую дороги. Она шла с востока на запад. Мы пойдем прямо на Большую Медведицу, она указывает точно на север, а стало быть, будем удаляться от солдат. Если только они не заполонили весь край, в чем я сомневаюсь. У вас найдется что-нибудь поесть?

— Конечно. Похоже, мне суждено снабжать вас довольствием.

— Никоим образом. Я никогда не отправляюсь в путь без куска хлеба, когда это можно. Впрочем, самое трудное сейчас — это найти питье.

— Неужели вы забыли, что одна из моих добродетелей — это иметь при себе чай?

— До рассвета мы не сможем развести огонь. Ночь черна, как сажа, и наверняка полсотни фуражиров рыщут во все стороны, будут до утра таращить глаза в надежде зацапать нас вместе с нашим чайником. Когда я берусь кого-нибудь проучить, мои уроки не забываются, но вам они никогда не простят, что вы не упали со страха в обморок, а хладнокровно целились в них из пистолета, который больше вас самой. Кавалеристы любят, чтобы женщины верещали от страха. Если верхом вы не внушаете страха даже женщине, то чего же вы будете стоить, когда спешитесь? Поверьте мне, они обсуждают это со всех сторон и, вернее всего, подумают о том, что в зараженной разлагающимися трупами местности воду для питья необходимо вскипятить. На это они и рассчитывают, чтобы показать нам, где раки зимуют.

— Странные у вас какие-то кавалеристы, — сказала молодая женщина.

— Кавалерист — это, кроме всего прочего, еще и человек на лошади. И ему необходимо чувствовать преимущества этой позиции, — ответил Анджело и рассказал какую-то полковую историю.

Они вышли на пригорок.

— Можете вы провести ночь без еды и без питья? — спросил Анджело.

— Конечно, если это необходимо.

— Так, по крайней мере, никто нас не примет за жалких типов, которые вырвались по чистой случайности, а теперь улепетывают.

— А кто, собственно, может нас за кого-то принимать? Ночь — как чернила, и мы за тридевять земель от всего.

— Мы не за тридевять земель, а главное — мы ничего не знаем. Вот что я вам предлагаю. Запах здесь чудесный. Похоже, что мы в сосновом лесу. Останемся здесь до рассвета. Я хочу наверняка знать, что собираются делать солдаты.

— А вы полагаете, что у них есть время и желание что-либо делать? Я думаю, у них хватает забот, и прежде всего — нести караул.

— Я знаю, как они несут караул. Я знаю также, что делается в башке ефрейтора, выбитого из седла штатским. Я бы мог слово в слово повторить то, что он там сейчас рассказывает. Драгуны поняли, чего стоят мои приемы; не каждый день у них сечкой выбивают из рук палаши. Они умирают от желания найти нас и отыграться. Несомненно, что они интересуются нами гораздо больше, чем холерой.

— Значит, мы были очень неосторожны, — сказала она.

— Я всегда неосторожен, когда меня оскорбляют. Но как бы то ни было, здесь нам все равно лучше, чем в карантине, куда бы они нас засунули, вдосталь поиздевавшись над нами.

От сосен шел восхитительный запах. Все лето они, должно быть, истекали смолой, и теперь в прохладе осенней ночи их застывший сок источал нежнейшее благоухание. Даже лошади, кажется, наслаждались им; интуитивно нащупывая усыпанную хвоей мягкую тропинку, они время от времени испускали тихое, радостное ржание.

— Мы с вами похожи, — сказала она. — Я тоже не люблю, когда надо мной издеваются.

— Это просто крестьяне, которым дали в руки сабли и которых мордуют двадцать четыре часа в сутки. А потому, получивши возможность верховодить, нежничать они не будут.

— Значит, остановимся здесь.

Они спешились. По шелесту ночного ветра в жесткой листве Анджело узнал вечнозеленый дуб. Они ступили под покров его ветвей. Было тепло. Под ногами сухо потрескивала нетвердая почва.

— Давайте не будем распрягать лошадей, — сказал Анджело. — Вы уверены в вашей лошади?

— Она три дня отдыхала около баррикады. Я была не слишком решительна, но кормила ее хорошо. Я знала, что кончу каким-нибудь безрассудством.

— Я бы не так назвал то, что мы сделали сегодня.

— Ну, может быть, так будет называться то, что мы сделаем завтра.

— Мы сделаем то, что нужно.

— Все что угодно, только не тупое ожидание этой отвратительной смерти. Вы даже не можете себе представить, как кстати появились эти солдаты. Блеск сабель доставил мне удовольствие. Есть что — то бодрящее в зрелище обнаженной стали. Я не боюсь.

— Я это видел.

— Но я ужасно боюсь рвоты.

— Ну, здесь, по крайней мере, нам это не грозит. Не думайте об этом. Для меня солдаты тоже были очень кстати, а мы — для солдат. Мы все находимся в одинаковом положении, и все чего-то боимся.

Звезд почти не было, ветра тоже. Только ничем не нарушаемая тишина. На этот раз Анджело играл в войну с настоящим противником и всей душой отдавался этой игре. Он думал о молодой женщине как об обозе, который нужно охранять любой ценой.

— Вы все еще беспокоитесь? — спросила она.

— Я боюсь лавочников, у которых в руках оказалось оружие. Страх сделал агрессивными людей, привыкших дремать в уголке у камина. Они словно кошки, которым неожиданно наступили на хвост. Они вонзают когти в глаза первому встречному.

— Сюда они не доберутся.

— Мне было бы спокойнее, если бы я знал, что происходит там, у подножия холма. Если там городок или большое село, то его благоразумные обитатели наверняка организовали патрули.

— А вам не кажется, что они, напротив, законопатили все щели и не высовывают носа из-под одеяла?

— Смерть преследует людей уже три месяца, и такого рода ресурсы исчерпаны. Им не остается ничего другого, как перейти хоть к каким-то действиям.

— Я их понимаю. Признаюсь вам, что я сама отправилась в путь с пистолетом вместо талисмана.

— Вы едете в какое-то определенное место?

— Вообще-то, да. Я еду к своей золовке, которая живет в горах над Гапом. Хотя могла бы ехать и в другое место.

— Я еду в том же направлении. Я возвращаюсь в Италию.

— Вы итальянец?

— Разве это не видно?

— Вы говорите по-французски без акцента. Хотя признаюсь, когда я обнаружила вас в своем доме, а точнее, вы меня обнаружили, вы изъяснялись довольно странным языком.

— Не думаю. Даже в Италии я говорил с матерью по-французски. Я думаю по-французски и полагаю, что на этом языке я и заговорил, как только увидел вас с подсвечником.

— Вы, должно быть, были очень смущены?

— Я беспокоился за вас.

— Это я и называю странным языком. Но вам сразу же удалось меня успокоить.

— Кто на моем месте мог бы хотеть иного?

— Не будем об этом говорить. Мне уже случалось два или три раза иметь дело с худыми, небритыми мужчинами, которые безумно смотрели и говорили вроде бы по-французски.

— Я их знаю: лучшие из них вошли в пресловутые патрули. Они не могут допустить, что смерть существует сама по себе. Им обязательно нужно найти виновного и поступить с ним соответствующим образом.

— Можно сказать, что вашей деликатностью и вашим мастерским владением саблей вы обязаны стране, которую я называю странной, а вы называете ее Италией.

Никогда еще Анджело не чувствовал себя до такой степени итальянцем. Он со всей страстью отдавался своей натуре, стараясь угадать происхождение каждого шума, отзвука и даже каждого, самого невинного, вздоха ночи. Он испытывал особое наслаждение, вглядываясь и угадывая в плотной темноте очертания окружающей местности. Он мысленно видел долину, где шумели тополя. Он угадывал местоположение ручья, окруженного зарослями шелестящего тростника, а метрах в ста левее, в ложбине, — высокие деревья и, может быть, дома; доносящийся откуда-то сверху гул был, по его мнению, голосом горной цепи, тянущейся в нескольких лье отсюда. Повсюду ему мерещились часовые. Отовсюду он ожидал нападения.