Фараон Мернефта

— Господин, — воскликнул старый египтянин, виночерпий моего отца, — нас наказывает бог Мезу... Мир рушится!

— Нет, — возразил я, — Иегова тут ни при чем: гроза произошла от ужасной жары... Она скоро пройдет. Идите домой, добрые люди.

Оставив бедняков, я направился к родителям. В одной из зал я заметил женщину.

— Кто здесь? спросил я.

Вздрогнув, она бросилась ко мне, и я узнал помертвевшее от ужаса лицо Хэнаис.

— Это ты, Нехо? — сказала она. — Ты не ранен?

— Хэнаис, — прошептал я, — ты за меня боялась? Любишь? Не бойся раскрыть свои чувства. Я люблю тебя больше жизни, сумею доказать это на деле.

— Милый Нехо, как не любить тебя? Ты так добр и великодушен... Никто еще не обращался со мной как с равной. Но ты ничего не можешь для меня сделать. Я принадлежу Кермозе, а она требует, чтоб я любила его... которого боюсь и не терплю, но перед которым она преклоняется. Он не бросит меня, хотя не глядит ни на кого с тех пор, как полюбил прекрасную Смарагду.

— Что ты говоришь, Хэнаис! Пинехас тебя любил? Разве ты не родственница его матери?

— Я дочь ее и одного благородного египтянина, но со мною всегда обходились как с невольницей. В Пинехасе я должна была видеть господина и повиноваться ему. Меньше ли ты любишь меня теперь, когда знаешь правду?

Я прижал ее к своему сердцу, говоря:

— Хэнаис, я люблю тебя несмотря ни на что и освобожу из рук Кермозы.

Она прижала свои пылавшие губы к моим, а я покрыл поцелуями ее личико и в опьянении любви позабыл и своих больных родных, и разъяренную стихию, бушевавшую вокруг нас.

Вдруг на нас упал дрожащий свет лампады, и раздались слова:

— Это что такое?

Я опомнился и увидел отца, который, опираясь на Хама, еле двигался по комнате.

Он продолжал:

— Я не поверил бы, если бы не увидел собственными глазами. Мир разрушается, а он играет в любовь, да еще с невольницей.

Испуганная Хэнаис мгновенно скрылась, а я бросился к отцу и донес его до кресла.

— Батюшка, — сказал я, — эта невольница, как ты ее называешь, была твоею верною хранительницею... Зачем ты встал с постели?

— Слишком страшно лежать, когда дом ежеминутно готов рухнуть. Мезу и его бог хотят нас уничтожить. Клянусь Озирисом, если город не разрушится и не погребет нас под развалинами, то нам придется умирать с голоду... Пшеница, виноград, овощи — все погибнет.

Я сокрушенно опустил голову, но при виде матери, которая, шатаясь, вошла в залу, бросился к ней навстречу.

— Что происходит? — проговорила она слабым голосом, хватаясь за меня. — Какой мрак, треск и гром! Где Ментухотеп? Боюсь оставаться одна.

Я подвел ее к отцу и усадил в кресло рядом с ним. Немного спустя пришла Ильзирис, опираясь на руку верной Акки. Собравшись вместе, мы молча забились в отдаленный уголок залы.

Эта гроза действительно походила на светопреставление: тьма была такая, что глаз не различал близких предметов. Лампы и факелы догорели и потухли, и мы остались в потемках, не смея тронуться с места.

Часы или дни прошли, я не мог сообразить. Иногда я чувствовал голод, порой впадал в тяжелое забытье. Наконец усталость взяла верх: оглушенный и убаюканный глухим ревом бури, я уснул. Сколько времени я проспал, не знаю, но когда проснулся, был светлый день. Я вскочил на ноги и осмотрелся.

В нескольких шагах от меня, совершенно изнуренные и похожие на мертвецов, крепко спали родители и сестра. Зала представляла собой печальное зрелище: пол был залит водой и усеян осколками дорогих ваз и редкими растениями. Зато воздух стал необыкновенно чист и прохладен.

Я сошел вниз, собрал людей, еще не оправившихся от испуга, приказал одним готовить завтрак, другим идти к господам. Потом разбудил родителей и сестру, сказал им, что поеду во дворец узнать, что там делается и сколько времени продолжался ураган. Наскоро позавтракав, я выехал из дома с тяжелым сердцем. Хэнаис исчезла, это тревожило меня больше, чем события во дворце фараона.

Улицы были запружены народом. Люди, бледные и расстроенные, хлопотливо бегали за покупками, собираясь группами, оживленно беседовали. Было много выздоравливающих от чумы, которые медленно волочили ноги, опираясь на палку или плечо кого-нибудь из своих домашних. В толпе шныряло немало евреев, в последнее время избегавших показываться на улицах. Они громко разглагольствовали, уверяя всех, что не видали и не слыхали никакой бури, что стояла прекрасная погода.

Добрые египтяне толпились вокруг них и слушали, онемев от изумления и ужаса. Я проехал мимо с равнодушным видом: они могут рассказывать все, что угодно; некому опровергнуть их вранье. После той речи фараона я смотрел на Мезу иначе: возможно, евреи рассказывают небылицы по его приказанию, чтобы устрашить легковерный народ.

Прежде чем посетить дворец, я отправился туда, куда влекло сердце, т.е. к Кермозе. Я предполагал, что Хэнаис вернулась туда. Молоденький негр объявил, что все в доме спят, кроме Пинехаса, который уже принимает. Войдя к нему, я застал его погруженным в папирусы. Он сильно похудел, но имел радостный вид. Не давая мне заговорить, он насмешливо сказал:

— Ты приехал насчет Хэнаис? Она тебе нравится и ты хочешь владеть ею?

— Почему ты так думаешь, Пинехас?

— Она сама все мне сказала, — спокойно отвечал он. — Разве она может скрыть что-нибудь от своего господина?

— Ты прав — я пришел выкупить ее. Назначь цену, Пинехас.

— Не думаю, что Хэнаис можно продать. Впрочем, обратись к моей матери: все, касающееся женщин дома, ее дело. Я в это никогда не вмешиваюсь.

Он не хотел торговаться и переложил хлопоты на Кермозу, которая оберет нас дочиста.

Я попытался сменить тему разговора:

— Что ты думаешь о последних событиях?

— Ничего.

— Но как ты полагаешь, чем все это кончится? — спросил я.

— Это трудно предвидеть.

— Когда можно будет переговорить с твоей матерью? — холодно спросил я.

— Сегодня вечером или завтра утром, когда тебе будет удобнее, — отвечал Пинехас, притворяясь, будто не заметил моей холодности.

Я поехал во дворец, где все еще толковали об урагане и чуде, произошедшем у евреев. Мой приятель-офицер, стоявший в то утро на страже в комнате фараона, сообщил, что советники доносили царю об этом поразительном явлении и о том, что народ пламенно желает удаления из Египта евреев, вид которых стал ненавистен. Но Мернефта с гневом топнул ногой и объявил, что буря и тьма прошли и теперь все равно, были они или нет в еврейских усадьбах, а что касается освобождения евреев, то он больше не хочет слышать об этом.

Появление Мезу в зале телохранителей прервало наш разговор. Часовые с безмолвным ужасом пропустили его. Когда он приказал доложить, что желает говорить с фараоном, то никто не отважился так спровадить его, чтобы Мезу больше не смог приходить.

Мернефта разрешил ввести Мезу, мы последовали за ним и стали у дверей. Пророк подошел к трону и прямо спросил:

— В последний раз спрашиваю тебя, повелитель Египта, намерен ли ты послушаться Иегову и отпустить народ Израильский?

Фараон смерил его с ног до головы надменным взглядом.

— Нет, — отвечал он дрожавшим от сдержанного негодования голосом, — в последний раз говорю тебе, Мезу, что твоя наглость истощила мое терпение, и потому приказываю тебе в течение трех дней оставить Египет. Если ты осмелишься ступить на нашу землю, то никакое чародейство тебя не спасет!

Мезу выслушал эти слова.

— Фараон, я повинуюсь, — отвечал он с загадочной улыбкой. — Я не покажусь тебе на глаза, пока ты сам не попросишь вывести из Египта избранный народ Иеговы.

Он медленно вышел, оставив всех под жутким впечатлением. Один Мернефта был спокоен:

— Столько раз дерзкий чародей угрожал нам, и с помощью богов мы столько раз избавлялись от его козней, что Иегова, должно быть, истощил все свои средства.

На следующий день я отправился к Кермозе, чтобы выкупить Хэнаис. Она выслушала меня с блаженным видом и произнесла лицемерную речь, объясняя, что Хэнаис, дочь ее родственницы, нельзя продать, но, с давних пор чувствуя себя нездоровой, она счастлива видеть, что почтенное семейство хочет взять на себя заботы об этой милой девушке, которую она любит как свою собственную дочь. Если я соглашусь вернуть ей значительные издержки на воспитание и содержание Хэнаис, то она не откажет мне. Я попросил Кермозу определить сумму этих издержек, а она потребовала коллекцию ваз, амфор, золотых и серебряных кубков и блюд. Я не мог понять, для чего ей понадобилось столько дорогой посуды, и лишь впоследствии узнал, в чем было дело. Хотя требуемая сумма была в несколько раз выше цены любой невольницы, я согласился, потому что Хэнаис стоила еще дороже. Я спросил, нельзя ли мне повидаться с нею, но хитрая мегера отвечала, что девушки нет дома и что она пришлет ее завтра.