Мать выходит замуж

Мать вышла к отчиму, который возился с лошадью.

— Карлберг дома? — услышала я его голос.

— Нет, — твердо сказала мать.

— Он должен был принести чем заправиться. Куда он провалился, черт его дери?

Колокольчики звякнули. Отчим повел лошадь в конюшню.

Мать вернулась с пустыми руками. Значит, бабушка ничего не привезла, хотя приехала из города. Это на нее не похоже. Она всегда что-нибудь да принесет, даже когда, бывало, приходила к нам каждую неделю.

Я подумала, что бабушка ведет себя не лучше Карлберга. Один другого стоит. Сколько разочарований. А я-то трудилась и нарезала лоскутья так, что даже плечи у меня стали ныть, как челюсти при зубной боли. Мать заметила, что я помрачнела, и бросила на меня угрожающий взгляд, чтобы я не смела капризничать. Я поняла ее взгляд, но у нее самой тоже был не очень-то радостный вид. Этого она не замечает, а я почему-то обязана делать веселое лицо, несмотря на то, что все кругом такое противное. Например, эта история с Карлбергом. И зачем только мать разболтала всем в усадьбе, что я «незаконная». Если бы она помалкивала, Карлберг не мог бы ее обругать, но мать никогда ничего не скрывала. «Все равно это записано в метрике», — говорила она.

Но ведь Карлберг не стал бы смотреть метрику. Все на свете перепуталось. Зачем бабушка приехала сюда? Как она оставила деда в праздник одного? Он такой славный старик! Сначала я не подумала о нем. Но, увидев, что бабушка ничего мне не привезла, я вдруг поняла, что на свете много несправедливо обиженных людей. Этот старик, всю жизнь трудившийся как каторжный, был такой тихий, невзрачный, что никто не обращал на него внимания, но теперь вдруг я вспомнила о нем и спросила то, чего никогда не спрашивала:

— Как поживает дедушка?

Никогда прежде я не называла его так.

Мать бросила на меня одобрительный взгляд. У нее даже блеснули глаза. Можно было подумать, что в этот момент ей было особенно приятно убедиться, что у нас с ней родственные души. Мне-то ведь не раз приходилось слышать, как люди болтали, что бабушка плохо заботится о своем муже, и прочее и прочее. Но обычно в таких случаях мать брала бабушку под защиту. «У бабушки властный, крутой нрав, — говорила мать, — а он человек робкий, ему даже приятней, когда его оставляют в покое».

— Дедушка? Ах да, конечно. Благослови тебя бог, дитя, — ответила бабушка. — Он живет помаленьку, прислал тебе к празднику леденцов. Но я поняла теперь, что рождение Иисуса надо справлять в сердце своем, а леденцы тут не нужны. Вместо них я подарю тебе кое-что получше, — и, вынув из сумочки маленький, тонкий пакет, она протянула его мне. Это был новый сборник псалмов, «Псалмы Ударного Батальона». — Это священная книга нашего военного батальона, хвала Иисусу! — сказала бабушка.

Мать помогла ей снять пальто, и старуха осталась в черном шерстяном платье с кружевным воротничком, опрятная и нарядная. Все-таки это была прежняя бабушка, у нее по-прежнему было красивое лицо и черные волнистые волосы.

Мать успела мне шепнуть:

— Не обращай внимания на ее чудачества. Это все противные сектанты. Они опутали ее, потому что мы уехали из города и бабушке было не с кем поболтать. Это у нее пройдет.

— Какая ты нарядная, бабушка, — сказала я и, взяв ее руку, ласково погладила каждый узелок на ее старушечьих пальцах.

На этот раз бабушка ничего не сказала, даже не благословила меня. Только ее отвислый подбородок слегка задрожал. Я потянула ее к дивану. Как знать, может быть мне все-таки удастся прочесть свои стихи?

Надежда то вспыхивала, то угасала и вдруг погасла совсем, потому что, усевшись на диван, бабушка сложила руки и прочла длиннейшую молитву, в которую вставляла собственные слова, касавшиеся нашего «дома». Кроме того, она молилась, чтобы Альберт стал трезвенником и чтобы Гедвиг была здорова.

Когда она кончила молиться, мать мягко сказала:

— С тех пор как мы приехали сюда, Альберт стал меньше пить; да и на здоровье я не жалуюсь. Живем мы не худо, хотя заработок у нас невелик. По правде говоря, от такого заработка можно по миру пойти, но ведь… — По-моему, мать хотела добавить, что ведь Иисус тут не поможет, но удержалась и предложила: — Ну а теперь давайте пить кофе. Альберта пригласили к хозяину, он там должен взять… — водку, хотела добавить мать, но снова сдержалась. — У него там какое-то дело, — сказала она и стала разливать кофе.

— Вот как! Значит, Альберт бросил пить. Недаром мы молились за него в батальоне. И за тебя с девочкой мы тоже молились. Видишь, как это помогает.

Мать молча пила кофе, я чувствовала, что она начинает сердиться, что она уже рассердилась.

— Коли так, жаль, что вы раньше не начали молиться. На нашу с вами долю выпало бы меньше несчастий, — сказала она с горечью.

— Ты все еще на стезе греха, Гедвиг.

— Ничего не поделаешь. Пейте, бабушка, пока кофе не остыл. Это вам полезно, на улице, поди, градусов пятнадцать.

Мать встала и зажгла елку. Тогда старуха снова сложила руки и прочла молитву, не обращая внимания на то, что кофе стынет.

Она даже не взглянула на елку, хотя на ней были красивые звезды из фольги, два зеленых яблока, десять леденцов в бумажках и столько же маленьких свечек.

— Ну, довольно, вечер велик, пейте, мы успеем помолиться, когда вернется Альберт, — сердито сказала мать; и бабушка безропотно подчинилась.

Нет, никогда не бывает так, как тебе хочется.

Сначала эта гадкая история с Карлбергом, который буянил, точно в него дьявол вселился, а теперь вот история с бабушкой. И это было еще хуже, потому что Карлберг завтра снова станет добрым, а молитвы и прочая чепуха, наверное, будут продолжаться. Что это случилось с бабушкой?

— Она впадает в детство, — шепнула мне мать.

— Дети не бывают такими глупыми, — фыркнула я. Мы стояли в сенях, прислушиваясь, не идет ли отчим. Он не возвращался.

Он не вернулся и к ночи. Бабушка ждала, читая молитвы. Мать приготовила постели, мы наскоро поужинали, и бабушка улеглась на кровати. Мать с отчимом должны были спать на моем диване, а я на полу.

В кровати бабушка долго читала молитвы, мы с матерью молча слушали. У Карлбергов было тихо. Ольга тоже не приходила домой. Неужели здешние жители всегда теряют рассудок в рождественскую ночь?

Наконец бабушка уснула.

Тогда мать одела меня, закуталась сама, и мы пустились по снегу к хозяйскому дому. Было уже одиннадцать часов.

Хозяев мы застали дома. Хозяйка была сама любезность.

— Ну да, Стенман приходил, выпил коньяку, закусил бутербродом, угостил нас своей водкой; но это было уже давно, он, наверное, зашел еще куда-нибудь.

— А Ольгу вы не видели?

— Как же! — хозяйка указала глазами наверх. — Ольга всегда спит здесь, когда Карлберг напьется. Ольга, знаете ли, в девушках позволяла себе лишнее, вот Карлберг, напившись, всегда это ей и поминает. У него просто ум за разум заходит, он даже хозяина обвиняет в семи смертных грехах. Протрезвится, так образумится, но все же, помяните мое слово, быть беде. Когда-нибудь он вернется пьяным, Ольга не успеет убежать, и он ее убьет, вот увидите. — Хозяйка была в этом твердо убеждена.

— Нечего сказать, удачный получился праздник.

— Что поделаешь, у нас всегда так, надо же им раз в году повеселиться в свое удовольствие. Не хотите ли стаканчик глинтвейна? — предложила хозяйка.

— Спасибо, нам надо домой, к нам на рождество приехала свекровь, — сказала мать.

Мы отправились к конюшням. Ночь выдалась облачная, но было светло от снега, и мы хорошо различали дорогу. У дверей хлева мать прислушалась. Там стояла тишина, нарушаемая только легким пыхтеньем и вздохами спящих коров. У входа в конюшню мать прислушивалась долго. Я не могла различить ничего, кроме стука копыт, но мать, тихонько притворив дверь конюшни, сказала:

— Он валяется там. Должно быть, хорошенько нализался, пьян, как свинья! Пусть валяется, авось до смерти не замерзнет. Нельзя же его тащить ночью домой к бабушке. Не к чему ей видеть его пьяным и злым. — И мать пробормотала что-то еще, чего я не расслышала.