Мать выходит замуж

Бабушка начала молиться вслух.

Маленькая кругленькая хозяйка, одетая в городское платье, благоговейно потупила глаза, хозяин также. Ольга с малышом на руках мерно раскачивалась взад и вперед. Собственно говоря, из всех присутствующих только Ольга и мать сохраняли не слишком благочестивый вид. Мать с жалостью смотрела на бабушку, на капельки пота, блестевшие на ее висках, на дрожащие от усталости узловатые руки. Она не повторяла молитву вслед за старухой, я тоже молчала. Я была очень удивлена: каким образом все эти люди очутились здесь? Я никого из них не приглашала — никого.

Потом мать объяснила мне, что отчим повесил в конюшне записку: «Молитвенное собрание у Стенманов. Милости прошу всех».

И все пришли, даже хозяин. После всей этой пьянки и обжорства! Молоденькая батрачка с малышом на руках время от времени произносила с глубоким вздохом: «Иисус!»

Карлберг и другой молодой батрак сидели рядом, благоговейно сложив руки. Я тоже невольно сложила руки.

«Люди пьют оттого, что они несчастливы», — сказал красавец хозяин в лесной хижине. Может быть, он и был тем самым христианином, который странствовал и видел долину отчаяния? Вот бы ему очутиться здесь, особенно теперь, когда у бабушки такой торжественный вид и когда все собрались у нас и молятся смиренно и благоговейно. Наверное, это все-таки неспроста. Наверное, мы не похожи на других людей. Собрание начинало доставлять мне удовольствие. Право, мы не хуже семьи из Кольмордена, у которой была книжная полка.

Бабушка закончила молитву словами:

— Благослови нас, Иисус, яви нам знамение, чтобы мы уже нынче вечером узрели твою божественную милость.

И она села у стола, склонив на него старую голову. Я заметила, что она дрожит, как в ознобе. Мать подала ей стакан воды. Это правильно, я сама видела, как пастор пил воду во время проповеди. Вынув тонкий носовой платок, бабушка отерла им лоб, потому что в комнате было очень жарко, хотя мать варила кофе у Ольги. Мы не решались открыть дверь, так как из сеней тянуло холодом, а в комнате было трое грудных детей.

В числе гостей находился торпарь Экстрём с женой. Прежде я никогда не видала эту чету. Они были очень нарядно одеты: новые ботинки скрипели, на старухе красовалась черная шелковая шаль. Вдруг эта самая фру Экстрём встала, одним духом прочла молитву и снова села.

Тогда поднялся старик, маленький, сутулый, седобородый. Он подошел к столу, где сидела бабушка, стал перед ней, совсем заслонив ее от нас, скрестил ноги и, опершись рукой о край стола, произнес:

— Благодарю тебя, сестра, пришедшая к нам из большого города, благодарю тебя за то, что ты дала нам вкусить краткий миг божьей благодати.

Он называл бабушку сестрой и говорил ей «ты». И, кроме того, он заслонил ее от нас, и нам ее совсем не стало видно.

Я демонстративно вышла вперед и, не обращая внимания на угрожающие взгляды матери, пробралась мимо батрачек с детьми к бабушке и остановилась возле, нее. В конце концов это была моя бабушка!

Моя выходка рассердила старика, он сбился и начал снова:

— Сестра говорила здесь о знамении и о чуде. Воистину это так. Сивилла и пророки не лгут. Кареты бегут без лошадей. Благодарю тебя, Иисусе милостивый. Я не поддался антихристу, я никогда не ездил в поезде.

Я заметила, что бабушка шевельнулась и выпрямилась, желая что-то сказать, но старик продолжал:

— Никогда я не поклонялся антихристу. Сестры и братья мои, сестра из большого города ведает, что говорит, чудище бродит по земле. (Мне стало интересно слушать, уж очень складно у него получалось.) Но Иисус может прийти к нам в любой день. Господь спустится с облаков, когда мы меньше всего будем этого ждать. Готовьтесь, очиститесь, оставьте работу, не пекитесь о мамоне (он говорил мамона с ударением на «а»), берегитесь чудовища и вавилонской блудницы, будем молиться и ждать Христа.

Мать вышла, громко хлопнув дверью.

Но старик не смутился. Он начал молиться какими-то странными словами, и казалось, что он говорит что-то совершенно недозволительное.

— А теперь не спеть ли нам псалом, — сказал отчим, как только старик кончил. Бабушка уже успела открыть книгу. У меня в руках был новый псалтырь, который я получила от нее в подарок.

Эта простая маршевая мелодия звучала у нас так, что казалось, еще немного — и рухнет потолок. Даже цветы, нарисованные на печной стенке, начали колыхаться, — право же, мне казалось, что они колышутся.

На этом собрание окончилось. Больше никто не хотел молиться.

Хозяин с женой ушли, не выпив кофе, вид у хозяина был страдальческий и бледный — наверное, от головной боли после рождественской попойки. Другие гости остались. Помню, что бабушка и старик Экстрём повздорили, потому что бабушка заявила, что не считает грехом ездить по железной дороге.

Бабушка прожила у нас еще неделю, но мать не пожелала больше терпеть такие собрания. К тому же покаянное настроение окружающих понемногу рассеялось. Как только винные пары выветрились из головы хозяина и батраков, они перестали думать о спасении души. Мать так и говорила: пройдет хмель, кончатся молитвы.

Она оказалась права. Не прошло и нескольких дней после собрания, как отчим устроил настоящий спектакль, передразнивая богомольцев и изображая, как они вздыхали и молились. Но мать передразнила его самого, заметив:

— И ты был хорош, сидел закатив глаза к небу.

Бабушка рассердилась, трижды сплюнула через левое плечо и объявила, что они оба осуждены на вечную гибель.

— Ничего не поделаешь, бабушка, будь что будет, мы тут помочь не можем. Но ведь я-то знаю соседей, потому зло и берет, когда они сидят воздев очи к небу. Лучше уж вели бы себя, как обычно. Вы — другое дело, бабушка, — добавила мать. — Вы и на самом деле верующая. Вы старый измученный человек, а под старость люди меняются, моя мать тоже стала набожной. Впрочем, в богадельне ничего другого не остается, — с горечью добавила она.

Жизнь снова вошла в обычную колею. Праздничные запасы были съедены. На столе опять появилась селедка и молочный суп. В воскресенье мы уже не получили масла, потому что бабушка, как и я, по утрам пила цельное молоко. Мать день ото дня мрачнела. Зарабатывала она всегда одинаково, подработать было негде, до ближайшей лавки — около трех километров, а кормить бабушку чем попало неудобно.

Снова потянулись серые будни. Опять появился мешок с тряпьем. Бабушка похвалила нашу работу, но даже не подумала заплатить за нарезанные и смотанные в клубки полоски материи, которую мать выпрашивала в домах, где прислуживала, а потом нарезала ножницами. Даже отчим помогал ей иногда в этой работе. Бабушка стала похожа на «состоятельных». А может быть, она решила, что мы сами стали «состоятельными»? Глядя на наше рождественское угощение, это вполне можно было подумать.

Когда натуральный кофе пришел к концу и на столе появился ржаной, бабушка выразила недовольство.

— Ничего не поделаешь, — сказала мать. — Если бы не собрание, кофе хватило бы на две недели.

Бабушка промолчала.

— Отчего это, Гедвиг, все дети, которых ты приживаешь с Альбертом, умирают? — спросила она вдруг на следующий день, когда мы с матерью сидели и нарезали лоскутья.

Мать бросила на нее предостерегающий взгляд, указав глазами в мою сторону, но старуха не обратила на это ни малейшего внимания.

— Не могу взять в толк, отчего это. У тебя ведь есть девочка, просто понять не могу, отчего другие умирают, раз один ребенок остался в живых.

— К чему эта болтовня? Вы что, боитесь, что ваш род угаснет? Что я могу поделать, если дети умирают? Вы сами, по-моему, три раза выходили замуж, а детей у вас вовсе не было, об этом вы забыли. От голода и не то еще бывает. Да и хорош отец из Альберта. Об этом можно бы не говорить при девочке, но Миа и не такое еще слышала за время, что мы живем с Альбертом. Вам, верно, кажется, что при детях можно болтать что угодно.