Чернозёмные поля

— Я её тоже любил, Надя, а теперь я её не люблю, — в раздумье сказал Алёша, качая лобатой головой. — Потому что она меня сама не любит.

— Она тебя любит, Алёша, это неправда… Татьяна Сергеевна такая добрая… Она даже чужих любит, не только своего сына. Как могло тебе прийти это в голову?

— Мама любит Лиду и больше никого. Она всё делает для Лиды, — продолжал Алёша, начиная волноваться, — а меня она отдала в плен Гукше, она отреклась от меня. Какая же она мне мать? Гукша мучает меня, а она не хочет заступиться за меня. Небойсь, за Лиду сейчас заступится… Лиду она никому не отдаст. А чем Лида лучше меня? Она злая, холодная, она никого не любит, ни о ком не помнит. Если бы вы знали, Надя, Лиду! Она целые дни зевает и наряжается, когда никого нет, а когда придут молодые мужчины — хихикает с ними и болтает всякую чепуху. Ну что тут хорошего? Она хоть и большая, а меньше меня знает. Ей ничего не интересно, кроме её гримас да нарядов. Мужчины ей лгут в глаза, а она всем верит. Право, она чистая дурочка.

— Я тебя прошу, Алёша, не говори при мне таких вещей, — серьёзно сказала Надя. — Ты ещё сам клоп и не должен никого осуждать. Я не хочу слушать дурных вещей про твою мать и твою сестру, которых я люблю.

— Я не буду ничего говорить про них, Надя, если вы этого не хотите, — покорно сказал Алёша. — Но только я всегда буду это думать.

В это время они поравнялись с беседкою, которой лёгкая и сквозная решётка была сплошь заткана колыхавшимися зелёными плетями переступня; даже входа почти нельзя было заметить от нависших на него со всех сторон вьющихся побегов.

— Посидимте в беседке, — предложил Алёша. — Там отлично.

— Посидим, Алёша; я уморилась, целый день на ногах.

На душе Алёши было необыкновенно хорошо, когда он вводил Надю за руку в свою любезную беседку. Ему казалось, что это его царство и что он принимает Надю как хозяин. Он усадил её на самую удобную скамеечку и не знал, что придумать, чем бы порадовать Надю. В беседке было очень хорошо в этот час дня. Заходившее солнце проникало сквозь слои широких листьев нежным зелёным золотом, которое ласкало взор, не согревая, не ослепляя.

— Ну что, Надя, ведь хорошо здесь? Ведь я правду вам сказал? — допытывался Алёша, поглядывая снизу в глаза Нади с самым искренним желанием найти в них признаки одобрения.

— Здесь очень хорошо, Алёша, я люблю такую тень.

Они посидели несколько времени молча, любуясь, как лучи солнца играли в живых зелёных занавесях, облегавших их со всех сторон прохладным шатром.

— А что, Надя, — спросил вдруг Алёша, — вы помните свою маму?

— Мою маму? Нет, Алёша, она умерла, когда мне было два года, я не могу её помнить. Но мне часто представляется её фигура, её лицо. Почему-то я убеждена, что она была именно такая.

— Вы любите свою маму? — не совсем уверенным голосом продолжал спрашивать Алёша.

Надя не отвечала ему несколько минут.

— Я ни с кем не говорю о матери, Алёша, — сказала она наконец тёплым и серьёзным голосом. — Но тебе я могу это сказать. Мне иногда кажется, что моя мать не умерла и что она во мне… Право… Когда я готова сделать что-нибудь нехорошее, когда бываю несправедлива, нетерпелива — во мне говорит чей-то другой голос, добрый и умный… И мне кажется тогда, что это мама говорит… И я её слушаюсь… Ведь этого не может быть: мать моя давно умерла. Отчего же это мне представляется, как ты думаешь?

— Я не знаю этого, Надя, — отвечал Алёша задумчиво. — Значит, всё-таки вы любите свою маму?

— Должно быть, люблю… Всё хорошее — это от моей мамы. Так мне всегда кажется.

Они опять замолчали.

— Ах, как бы я желал любить всех! — вздохнул через несколько минут Алёша. — Какое это наслаждение — любить! Не любить — больно… Я бы очень желал полюбить свою маму, Надя, а не умею этого сделать. Ведь это очень нехорошо — не любить свою мать?

— Да, Алёша, это очень, очень дурно… Этого совсем нельзя.

— Говорите мне это почаще, Надя… Вас я всегда буду слушаться. Если бы вы учили меня, разве я был бы такой, как теперь, злой, гадкий, капризный? Я бы отличный был, добрый-предобрый.

— Ах ты дурачок, дурачок! Чему ж бы я могла тебя учить. Я сама ничему не училась, а мисс Гук такая учёная, книги сочиняет.

— Учёная! Знаю я её! — с презрением сказал Алёша, взмахивая своим непослушным вихром. — Она сушёная селёдка, вот она кто! Я видел, как вы учили у себя деревенских мальчиков. Разве селёдка умеет так учить? Как бы не так! Вы всё так интересно объясняете, так ласково, понятно; я бы и не вышел из вашего класса… А эта дрянь только кричит да стучит линейкой по столу. Вот если бы меня мама к вам посылала учиться, вот бы отлично-то было! Весело!

— Нашёл учительницу! — смеялась Надя. — Я гораздо меньше тебя знаю, мне самой ещё надо учиться.

Алёшу развеселило это предположение.

— Хотите, я сюда десерту принесу? — спросил он, вдруг одушевившись желанием чем-нибудь услужить Наде.

— Да что там у вас за десерт?

— Так всё есть! Там прелесть что за штучки! — горячился Алёша, разом переносясь своей детской мыслью в заманчивый мир конфет и апельсинов.

— Ну, принеси что-нибудь, только не конфет, я конфет не люблю, а каких-нибудь плодов. Да ты, впрочем, в гостиную побоишься войти… Ведь я тебя знаю, храбреца.

— А вот посмотрите, войду… Для вас я войду куда захотите, — храбрился Алёша, убегая из беседки.

Он воротился необыкновенно скоро, совсем запыхавшись; глазёнки его сияли счастьем и гордостью, и он ещё издали кричал Наде:

— Ведь вот же вошёл… Я говорил, что войду! Посмотрите-ка, что я притащил вам.

— Это не ты один, это и я тащил! — вторил ему обиженный голосёнок Бори, который бежал чуть не высунув язык, усиленно равняясь с Алёшей и для этой цели крепко уцепившись пальчонками за Алёшину курточку.

Они действительно натащили бог знает сколько всякой всячины.

— Вот эти апельсины я взял! — хвастался Боря, с опасением поглядывая в глаза Алёши, не посягнёт ли тот на его законное право.

— Молодец, Боря, и ты к нам прибежал! — ласкала его Надя, запустив свои добрые, материнские пальцы в льняные кудри Бори. — Это ты мне всё натаскал, мышоночек? Спасибо, голубчик!

— Вот, Надя, покушайте, — горячо советовал Алёша, увлечённый своею добычею. — Это ведь не конфеты, это каштаны в сахаре, совсем свежие; я съел два — чудо что такое, почти ещё тёплые!

— Буду, буду, всего отведаю, — успокоивала его Надя. — Принимайтесь-ка и вы со мной. Да сколько ж это вы награбили, плутишки! Целый поднос наберётся.

— Это мы всё вам, Надя,— говорил Алёша, с любовью смотря в добрые глаза Нади. — Всё сами кушайте. А чего не съедите, в карман спрячьте. Я вам бумаги принесу.

— Это всё тебе, Надя… Ты всё это поешь, не бойся, мама и не видела, как мы набирали, — серьёзно поддерживал Алёшу Боря.

— Нет, уж я одна не управлюсь! Помогайте и вы, мышата, точите понемножку, — от души смеялась Надя, выбирая свои любимые вещи из наваленной кучи разных лакомств.

Дети не заставили просить себя в другой раз и дружно принялись за работу. Торопливо поедая конфеты и обдирая один за другим апельсины, Алёша не переставал умильно глядеть на Надю. Его несказанно радовала та простосердечная близость отношений, в которые, так непривычно для него, становилась к нему Надя. Зелёное, прохладное уединение беседки, прекрасная, как ангел, и, как ангел, добрая девушка, сидящая перед ним, переносили его воображение в какую-то давно читанную, но памятную сердцу волшебную сказку, где добрая фея тайком утешала бедных детей, которых все гнали и мучили.

— Ах, Надя, какое вы мне сделали удовольствие, что пришли сюда! — говорил растроганный Алёша. — Мне давно не было так хорошо. Если бы вы жили со мною, мне никогда бы не было скучно, уж я знаю. Я бы не отходил от вас. А ведь можно к вам ездить? Я думаю, мама пустит меня к вам в шарабане с кучером? Только бы не с Гукшей… Вы не уходите к ним, Надя, пожалуйста, посидите ещё здесь… Что там с ними делать? Я ведь видел, вы всё одна были…