Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

— О чем ты думаешь? — спросила меня Джулианна, может быть, во время моего молчания, страдавшая моей тоской.

Я не скрыл от нее своей мысли.

Она ответила голосом слабым, но разрывавшим мне сердце сильнее всякого крика.

— О! для тебя в моей душе было небо.

И она прибавила после долгого молчания, во время которого, может быть, глотала слезы:

— Теперь уже я больше не могу утешить тебя. Нет больше утешения ни для тебя, ни для меня; и никогда его не будет… Все погибло.

Я сказал:

— Кто знает.

И мы посмотрели друг на друга; было ясно, что мы оба думали об одной и той же вещи: о возможной смерти Раймондо.

Я колебался, но потом, намекая на разговор, который был у нас с ней под вязами, я спросил ее:

— Ты молилась Богу?

Мой голос сильно дрожал. Она ответила едва слышно:

— Да.

И она закрыла глаза, повернулась к стене, зарылась головой в подушку и вся съежилась, точно испытывая сильный холод.

Под вечер я пошел взглянуть на Раймондо. Я нашел его на руках у матери. Он показался мне немного бледнее; но он был очень спокоен, дышал хорошо, и не было никаких подозрительных признаков.

— Он все время спал! — сказала мне мать.

— Это тебя беспокоит?

— Еще бы, он никогда так долго не спал.

Я пристально посмотрел на ребенка. Его серые глаза потускнели; он шевелил губами, точно посасывая. Вдруг его вырвало свернувшимся молоком.

— Ах, нет, нет, этот ребенок нездоров! — воскликнула мать, покачивая головой.

— Кашлял ли он?

Точно в ответ Раймондо принялся кашлять.

— Ты слышишь?

То был маленький, легкий кашель, не сопровождаемый хрипением. Он длился недолго.

Я подумал. Нужно подождать. Но по мере того, как во мне воскресало роковое предчувствие, мое отвращение к пришельцу уменьшалось, мой гнев успокаивался. Я замечал, что сердце мое сжималось и болело; радости в нем вовсе не было.

Этот вечер был для меня печальнейшим из всех прожитых мною в течение моего несчастья.

Предполагая, что Джиованни Скордио должен быть где-нибудь неподалеку, я вышел из дому и пошел по аллее, где брат и я встретили его и прошлый раз. В прозрачных вечерних сумерках чувствовалось ожидание первого снега. Вокруг деревьев простирался ковер из листьев. Голые, сухие ветви перерезывали небо.

Я смотрел перед собой, надеясь увидеть фигуру старика.

Я думал о нежности старика к своему крестнику, об этой старческой любви, полной грусти, об этих больших морщинистых и мозолистых руках, которые дрожали на белых пеленках. Я думал: «Как он станет плакать!» Я видел маленького запеленатого мертвеца в гробу, среди венков из белых хризантем, между четырьмя зажженными свечами, и Джиованни плачущим на коленях. Мать тоже будет плакать, она будет в отчаянии; весь дом будет в трауре. Рождество будет мрачное. Что сделает Джулианна, когда я предстану перед ней в алькове и объявлю: — «Он умер!»

Я дошел до конца аллеи. Я посмотрел вокруг; никого не было. Поля молча погружались в мрак; вдали, на горе, краснел огонь. Я повернул назад. Вдруг что-то белое задрожало у меня на глазах, рассеялось. То был первый снег. В тот вечер, сидя у изголовья Джулианны, я снова услыхал звук волынок, в тот же час.

Прошел день, пришла ночь, прошло следующее утро. Ничего особенного не произошло. При осмотре ребенка доктор нашел, что у него был катар зева и главных бронх: легкое заболевание, ничего серьезного. Тем не менее я заметил, что он старался скрыть некоторое беспокойство. Он дал несколько предписаний, посоветовал большую осторожность и обещал снова зайти днем. Мать не знала более покоя.

Войдя в альков, я сказал Джулианне тихо, не глядя ей в лицо:

— Ему хуже.

Мы больше ничего не говорили. Время от времени я вставал, подходил к окну, чтобы посмотреть на снег; я ходил по комнате, охваченный невыносимым волнением. Джулианна, уткнувшись головой в подушку, спряталась под одеяло. Когда подходил к ней, она открывала глаза и быстро взглядывала на меня, но в этом взгляде я ничего не мог прочесть.

— Тебе холодно?

— Да.

Но в комнате было тепло. Я снова возвращался к окну, чтобы посмотреть на снег, на побелевшие поля, на которые продолжали падать медленные хлопья. Было два часа пополудни. Что происходило в комнате ребенка? Вероятно, ничего особенного, потому что никто не приходил звать меня. Но волнение мое росло так, что я решил пойти посмотреть.

— Куда ты идешь? — крикнула мне Джулианна, приподымаясь на локти.

— Я иду туда на одну минутку. Я сейчас вернусь.

Она оставалась приподнятой на локте, она была очень бледна.

— Ты не хочешь?

— Нет, останься со мной.

Она не ложилась на подушку. Странное смятение искажало ее лицо; глаза ее блуждали с беспокойством, точно следуя за какой-то движущейся тенью.

Я подошел, я уложил ее, я поправил одеяло, я попробовал ее лоб и нежно спросил ее:

— Что с тобой, Джулианна?

— Я не знаю. Мне страшно…

— Чего?

— Я не знаю. Это не моя вина, я больна; уж такая я.

Но глаза ее все блуждали, не глядя на меня.

— Чего ты ищешь? Ты видишь что-нибудь?

Я еще раз попробовал ее лоб: у нее жару не было. Но мои мысли начинали путаться.

— Ты видишь, я не покидаю тебя, я остаюсь с тобой!

Я сел и ждал. Душа моя была в состоянии страшного напряжения, которое сопровождает ожидание близкого события. Я был уверен, что сейчас меня позовут. Я стал прислушиваться к малейшему шуму. Время от времени в доме были слышны звонки. Послышался глухой стук экипажа. Я сказал:

— Это, вероятно, доктор.

Джулианна молчала. Я ждал. Прошло бесконечное время. Вдруг я услышал шум раскрывавшихся дверей и звуки приближавшихся шагов. Я вскочил на ноги. И в ту же минуту Джулианна приподнялась.

— Что случилось?

Я уже знал в чем дело, я даже знал, что мне скажет вошедшее лицо.

Вошла Кристина. Она казалась расстроенной, но она старалась скрыть свое волнение. Она пробормотала, не подходя ко мне и не глядя на меня:

— На одну минуту, синьор.

Я вышел из алькова.

— Что случилось?

Она ответила вполголоса:

— Ребенку плохо. Поспешите.

— Джулианна, я выйду на минутку. Я оставлю тебе Кристину. Я сейчас вернусь.

Я вышел. Я бегом добежал до комнаты Раймонда.

— Ах, Туллио, ребенок умирает! — с отчаянием крикнула мать, склоняясь над колыбелью. — Посмотри! Посмотри!

Я тоже нагнулся над колыбелью. Произошла внезапная, неожиданная, необъяснимая, но ужасная перемена. Личико его стало землистого цвета, губы побледнели, глаза ввалились, потускнели, потухли. Бедняжка, казалось, испытывал действие сильного яда.

Мать рассказывала с прерывающимся голосом:

— Час тому назад он был почти здоров… Кашлял, да, но больше ничего. Я ушла и оставила его здесь с Анной. Я думала, что найду его спящим. Казалось, его клонило ко сну… Возвращаюсь и вижу его в таком состоянии. Посмотри, он почти холодный.

Я тронул его лоб, щеку. Температура кожи, в самом деле, упала.

— А доктор?

— Он еще не приехал. Я послала за ним.

— Надо было послать верхового.

— Да, поехал Чирьяко.

— Верхом? Наверно? Нельзя терять времени!

Я не притворялся. Я был искренен. Я не мог оставить умирать без помощи эту невинную жертву, не делая попытки спасти его. Теперь, при виде умирающего ребенка, когда мое преступление осуществилось, жалость, раскаяние, горе охватили меня. Я волновался не меньше матери в ожидании доктора. Я позвонил. Явился слуга.

— Чирьяко отправился?

— Да, синьор.

— Пешком?

— Нет, синьор, в коляске.

Федерико вбежал, запыхавшись.

— Что случилось?

Мать, по-прежнему склонившись над колыбелью, воскликнула:

— Ребенок умирает!

Федерико подбежал и посмотрел.

— Он задыхается! — сказал он. — Разве вы не видите? Он больше не дышит.

Он схватил ребенка, вытащил его из колыбели, поднял его и стал трясти.