Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

— Он все еще спит.

И я быстро удалился. Я был спасен.

С этого часа моим мозгом овладела какая-то инерция, почти бессмысленная, может быть оттого, что я был истощен, обессилен, неспособен более ни на какое усилие. Сознание потеряло свою страшную ясность, внимание ослабело, любопытство не стояло наравне с важностью совершавшихся событий. Действительно, все мои воспоминания какие-то смутные, редкие, полны неясных образов.

В тот вечер я вернулся в альков, видел Джулианну, стоял у ее изголовья некоторое время. Мне было очень трудно говорить. Я спросил ее, не глядя ей в глаза:

— Ты плакала?

Она отвечала:

— Нет.

Но она была печальнее обыкновенного. Она была бледна, как ее рубашка. Я спросил ее:

— Что с тобой?

Она ответила:

— Ничего. А ты?

— Я чувствую себя не совсем хорошо. У меня так болит голова…

Страшная усталость овладела мной; я чувствовал тяжесть во всех членах. Я положил голову на крае подушки, оставался некоторое время в этой позе, подавленный неопределенной тоской. Я вздрогнул, услыхав голос Джулианны, говорившей:

— Ты от меня что-то скрываешь.

— Нет, нет. Почему?

— Потому что я чувствую, что ты что-то скрываешь.

— Нет, нет; ты ошибаешься.

— Я ошибаюсь!

Она молчала. Я снова опустил голову на подушку. Через несколько минут она вдруг сказала мне:

— Ты часто его видишь?

Я поднялся, испуганный, и смотрел на нее.

— Ты по своей воле видишь его, навещаешь его, — прибавила она. — Я знаю, еще сегодня…

— Ну, и что же?

— Я боюсь этого. Я боюсь за тебя, я знаю тебя. Ты мучаешься. Ты ходишь туда, чтобы мучить себя; чтобы раздирать свою душу… Я знаю тебя. Я боюсь. Ты с этим не примиришься, нет, нет; ты не можешь с этим примириться. Не обманывай меня, Туллио. Еще сегодня вечером, недавно, ты был там…

— Почем ты знаешь?

— Знаю, я чувствую это.

Кровь во мне застыла.

— Ты хочешь, чтобы у матери явилось подозрение? Ты хочешь, чтобы она заметила мое отвращение?

Мы говорили вполголоса. У нее тоже был какой-то испуганный вид. А я думал: «Вот сейчас войдет моя мать с криком: — Раймонд умирает!»

Вошли Мари и Натали с мисс Эдит. И альков сразу повеселел от их щебета. Они говорили о капелле, о яслях, о свечах, о венках, с разными подробностями.

Я оставил Джулианну, чтобы пойти к себе под предлогом головной боли.

Когда я очутился в кровати, усталость пересилила меня. Я спал глубоким сном довольно долго.

Проснувшись, я чувствовал себя спокойным, странно равнодушным и лишенным всякого любопытства. Никто ночью не будил меня, значит ничего особенного не случилось. Все, что произошло вчера, являлось мне далеким и несуществующим. Я чувствовал огромную пропасть между мной и моим прежним существом, между теперешним и прежним «я». Не было связи между прошлым и настоящим периодом моей физической жизни. И я не делал усилия, чтобы собраться с мыслями, чтобы понять это странное явление. Я чувствовал отвращение к всякому рассуждению; я старался не выходить из этой кажущейся апатии, под которой скрывалось смутное развитие всех моих предшествующих волнений; я избегал думать, чтобы не будить того, что, казалось, умерло, что, казалось, не принадлежало уже более моему действительному существованию. Я походил немного на тех больных, которые, потеряв чувствительность в одной половине своего тела, воображают, что в кровати, рядом с ними, лежит труп.

В дверь постучал Федерико.

Какие новости принес он мне? Его присутствие заставило меня вздрогнуть.

— Мы не виделись вчера вечером, — сказал он. — Я вернулся очень поздно. Как ты себя чувствуешь?

— Так себе.

— У тебя болела вчера голова. Правда?

— Да, потому-то я и пошел рано спать.

— Ты сегодня немножко бледен. О, Господи, когда кончатся все эти несчастья? Ты нездоров, Джулианна все еще в постели, сейчас я встретил маму, совсем расстроенную, потому что Раймондо ночью кашлял.

— Он кашлял?

— Да. Вероятно, немного простужен. Но, по своему обыкновению, бабушка преувеличивает…

— Доктор был?

— Нет еще. Но ты, кажется, еще больше взволновался нежели мама…

— Знаешь, когда дело идет о детях, всякий страх понятен. Достаточно какого-нибудь пустяка…

Он смотрел на меня своими ясными, голубыми глазами, и мне было страшно и стыдно их. Когда он вышел, я соскочил с кровати. «Итак, значит, — думал я, — результаты, начинают сказываться; итак, значит, нет больше сомнений. Но сколько времени он еще проживет? Возможно, что он еще не умрет… Ах, нет, это невозможно. Воздух был ледяной, захватывал дыхание». И мне снова представился дышащий ребенок, с полуоткрытым ртом, с ямочкой на шее.

Доктор говорил:

— Нет повода беспокоиться. Легкая простуда. Легкие свободны.

И он снова наклонился над обнаженной грудью Раймондо, чтобы выслушать его.

— Никаких шумов. Сами можете послушать и убедиться в этом, — прибавил он, обращаясь ко мне.

Я тоже приложил ухо к его хрупкой груди, и я почувствовал приятную теплоту.

— Действительно…

Я посмотрел на мать, дрожащую у другого конца колыбели.

Обыкновенных симптомов бронхита не было. Ребенок был спокоен, изредка покашливал, брал грудь, как обыкновенно, спал ровно и спокойно.

Я сам, обманутый внешностью, начинал сомневаться.

«Так, значит, попытка моя была напрасной. Оказывается, он не должен умереть. Какая упорная жизнь!» И во мне снова поднялась прежняя вражда к нему, еще более сильная. Его спокойный розовый вид приводил меня в отчаяние. Значит, я напрасно перенес все эти страдания, я напрасно подвергался такой опасности! К моему глухому гневу примешивался какой-то суеверный страх перед этой поразительно упорной жизнью: «Я думаю, что у меня не хватит сил снова начать. Тогда что? Тогда я стану его жертвой, и не будет у меня спасения от него». И снова явился передо мной раскрашенный призрак, желчный и дикий ребенок, полный ума и злых инстинктов; снова он смотрел на меня вызывающе своими жесткими, серыми глазами. И я страшился сцены в полумраке пустых комнат, сцены, созданной некогда моим враждебным воображением; эти сцены представились мне, они снова были рельефны, полны движения, в них были все признаки действительности. День был бледный, предчувствовался снег. Альков Джулианны и теперь казался мне убежищем.

Пришелец не должен был выходить из своей комнаты, не мог преследовать меня в этом убежище. И я весь отдался своей печали, не стараясь скрыть ее. Я думал, глядя на бедную больную: «Она не выздоровеет, она не встанет». Странные слова сказанные вчера вечером, приходили мне на память, смущали меня. Несомненно пришелец был для нее таким же палачом, как и для меня. Несомненно, она думает только о нем и слабеет с каждым днем.

Такая тяжесть на таком слабом сердце!

С непоследовательностью образов, мелькающих точно во сне, мне пришли на память некоторые факты из моей прошлой жизни: воспоминания о другой болезни, о далеком выздоровлении. Я старался собрать все эти факты, я старался вспомнить то нежное и печальное время, в которое я сам посеял первые семена моего несчастья.

Тусклый дневной свет напоминал мне, что полуденные часы, которые Джулианна и я проводили за чтением стихов, склонившись над одной страницей, следя глазами за одной и той же строчкой. И на полях я снова видел ее тонкий палец и следы ее ногтя.

Я схватил ее руку; я медленно склонил голову, чтобы прикоснуться губами к ее ладони, я пробормотал:

— Ты… ты могла бы забыть?

Она закрыла мне рот, произнося великое слово:

— Молчание.

Я переживал эти часы глубоко и реально. Я снова, и снова переживал и доходил до того утра, когда она впервые встала с постели, того ужасного утра. Я снова слышал ее смеющийся, прерывистый голос; я видел и жест, которым она отдавалась мне, и ее самое в кресле, после неожиданного удара, и все, что последовало за этим. Почему моя душа не может отделаться от этих образов?! Напрасно, напрасно теперь сожаление. Чересчур поздно!