Собрание рассказов

Лицо у старика уже не было каменное; он снова оживился и продолжал рассказ с каким-то естественным, безоглядным восторгом, словно застоявшийся и давным-давно запаленный конь, которого вдруг выпустили на волю.

— Это и было мне досадно. Я тогда уже выслал ему деньги на билет до Джексонвилла, но об нем не было ни слуху, ни духу, и я подумал, что, может, эти деньги сестре понадобились, зима-то холодная, или, может, она решила, что Дэнни еще мальчишка, ну, известное дело, баба она баба и есть. А месяцев через восемь после того, как я отказался от комнаты, пришло странное письмо от сестриной соседки. Она писала, что мистер Пинкский прибил пластинку на новый гроб, а сестра не нарадуется на Дэнни, раз у него все хорошо, и уверена, что я об нем позабочусь как следует, потому что он славный мальчик, к тому же у сестры, кроме него, никого нет. Выходило, будто Дэнни уже давным-давно во Флориде.

Но я и не знал, что он там, покуда не получил от него телеграмму. Телеграмма была отправлена из Огестайна, дотуда рукой подать. И пока сестра не померла, я не узнал, что миссис Зайлич, это, стало быть, сестрина соседка и есть, та самая, которая писала мне письма заместо сестры, отписала мне про отъезд Дэнни во Флориду в тот самый день, когда он уезжал, и на другой же день после того, как пришли деньги. А миссис Зайлич сообщала, что написала мне письмо заместо сестры и отдала Дэнни в руки перед отъездом, чтобы он сам его и отправил. Этого письма я так и не получил. Думается мне, Дэнни его просто не отослал. Думается, он сделал глупость по молодости лет, голова-то горячая, вот и решил управиться самостоятельно да показать нам, что может обойтись без нашей помощи, я ведь и сам так поступил, когда уехал во Флориду.

Миссис Зайлич писала, что она, само собой, думала, будто Дэнни при мне, и еще она тогда думала, как странно, что я в письмах к сестре про Дэнни никогда словом не обмолвлюсь. И когда она читала сестре мои письма, то всякий раз добавляла от себя, что Дэнни, мол, жив-здоров и все у него хорошо. А когда пришла телеграмма от Дэнни из Огестайна, я сразу позвонил по телефону в Нью-Йорк, миссис Зайлич. Этот разговор влетел мне в одиннадцать долларов. Я ей сказал, что у Дэнни вышла неприятность, не очень серьезная, так что пускай не говорит сестре, что у него серьезная неприятность, пускай скажет только, что нам надо раздобыть сколько-нибудь денег. А я ведь послал деньги на билет для Дэнни, чтоб ему доехать до Флориды, и три месяца платил за комнату, да еще только-только погасил страховой взнос, но тот адвокат поглядел на Дэнни. а Дэнни в рубахе без воротничка сидел на койке в тюремной камере, и Дэнни спрашивает: «Откуда ж я возьму такие деньги?» — только выразился он покрепче.

И адвокат тоже спрашивает: «Где ж ты их достанешь?» — а Дэнни говорит: «Вы только устройте, чтоб меня домой отпустили всего на десят минут. Тогда увидите». — «Семьдесят пять монет», — говорит он мне, чтоб я знал, какая, мол, это плевая сумма. Тогда адвокат сказал, что об этом разговора быть не может, а я позвонил миссис Зайлич и сказал ей, что она сказала сестре, чтоб та пошла к мистеру Пинкскому и попросила назад деньги, которые уплатила за гроб. Пускай он прибьет пластинку к прошлогоднему гробу или даже к позапрошлогоднему, а я, как только получу деньги по своему страховому полису, сразу возверну мистеру Пинкском всю сумму с процентами. Звонил я из тюрьмы, но ей не сказал, откуда звоню: сказал только, что нам надо раздобыть денег да поскорей.

— А за что его на этот раз посадили? — спросил молодой.

— Тогда-то, за белье, его и не сажали вовсе. Та женщина его напрасно обвиноватила. Мы ей заплатили, и тут она сразу подтвердила, что, может просто-напросто обозналась.

— Ну ладно, — сказал молодой. — А на этот-то раз его за что посадили?

— По-ихнему называется крупное хищение с убийством полисмена. Его оговорили плохие люди, по ненависти. А он просто был сумасбродный. Только и всего. Вообще-то он славный мальчик. Когда сестра умерла, он не мог приехать на похороны. Зато прислал венок, который обошелся ему сотни в две долларов, ежели только он его не раздобыл задаром. Прислал авиапочтой, уплатил большой почтовый сбор в… — Старик вдруг осекся: он посмотрел на молодого с каким-то приятным удивлением. — Ей-ей я пошутил. У меня и в мыслях не было…

— Само собой. У тебя и в мыслях не было шутить. Ну а в тюрьме-то чем кончилось?

— Когда я пришел, адвокат был уже там. У Дэнни нашлись друзья, они и наняли адвоката. И он поклялся мне жизнью своей матери, что, когда пристрелили этого разнесчастного полисмена, его даже поблизости не было. Он тогда был в Орландо. И показал мне билет из Орландо в Уэйкросс, который уже купил, но только опоздал на поезд, вот как дело было. На билете число проштамповано, и в тот самый вечер убили полисмена, выходит, Дэнни там не было, а другие мальчишки его зря обвинили. Он прямо обезумел. Адвокат обещал сходить к друзьям Дэнни, которые его наняли, и попросить помощи.

«К черту, лучше уж пускай они… — говорит Дэнни. — Словом, ежели они думают, что я им это спущу, пускай лучше…»

Но тут адвокат опять велел ему помолчать, как раньше, когда Дэнни говорил про те деньги, которые его хозяин или не знаю уж кто посулил ему еще в Нью-Йорке. Ну а я позвонил миссис Зайлич, чтоб не тревожить сестру, и попросил, чтоб сестра сходила к мистеру Пинкскому. Через два дня получаю телеграмму от миссис Зайлич. Думается, миссис Зайлич сроду не посылала телеграмм и не знала, что имеет право на десять слов, не считая адреса, потому как там только и было сказано: «Вы с Дэнни приезжайте скорей миссис Софи Зайлич Нью-Йорк».

Я ничего не понял, и мы поговорили об этом, и адвокат сказал, что лучше мне съездить узнать в чем там дело, а он позаботится о Дэнни, покуда я не вернусь. Мы состряпали письмо от Дэнни сестре, чтоб миссис Зайлич ей прочитала, отписали, что у Дэнни, мол, все хорошо и благополучно…

V

Между тем в курительную вошел человек в железнодорожной форме. И только он вошел, от него, хоть и непонятно откуда именно — то ли сзади, то ли сверху, — прозвучал голос. И, хотя изъяснялся он человеческим языком, на человеческий голос это никак не походило, слишком уж всеобъемлющ он был, чтобы принадлежать одному человеку, и в нем сочетались суровость, безучастие и скука, казалось, то, что он говорит, его не интересует и он сам себя не слушает.

— Ну вот, — сказал старик.

Старик и молодой обернулись, поглядели поверх скамей, и остальные тоже почти все повернули головы, словно марионетки, которых дернули за одну ниточку. А человек в железнодорожной форме медленно вошел в комнату и двинулся вдоль первой скамьи. Едва он вошел, люди, сидевшие на этой скамье и на других скамьях начали вставать и уходить, минуя его, словно пустое место; и он тоже шел так, будто вокруг никого не было.

— Видать, пора сматываться.

— Черта лысого, — сказал молодой. — Пускай сперва подойдет и потребует предъявить. Ему за это деньги платят.

— Он меня поймал запрошлой ночью. Между прочим, уже во второй раз.

— Велика ли важность? Нынче поймает всего-навсего в третий. Ну, а дальше что было?

— Так вот, — сказал старик, — когда пришла телеграмма, я понял, что только одно и остается. Миссис Зайлич не стала бы зря тратиться на телеграмму. Я не знал, что она там сказала сестре. Знал только, что миссис Зайлич не имела времени писать письмо и хотела сэкономить деньги на телеграмме, но не знала, что имеет право на десять слов, а почтовый чиновник ее не надоумил. Поэтому я не знал, что там произошло. Даже не догадывался. Понимаешь, это и было досадно.

Он снова обернулся, поглядел на железнодорожника, который переходил от скамьи к скамье, а у него перед самым носом люди в пестрых обносках с истовой опрятностью нужды, с истовым выражением терпеливого и неизбывного сиротства вставали и спешили к двери, чудовищно и отвратительно уподобляясь летучим рыбам, которые спасаются от неумолимо надвигающего корабля.