Миссис Крэддок

Эдвард на пике воодушевления едва ли заметил ее холодность. Он мерил шагами комнату, строил далеко идущие планы, вслух спрашивал себя, сколько времени должно пройти, прежде чем Майлз Кэмпбелл столкнется с неизбежной дилеммой парламентария, не имеющего оппозиции: либо в палату лордов, либо в царствие небесное. Эдвард остановился и хмыкнул себе под нос:

— Хоть я и не тщеславен, однако должен заметить, что справился неплохо.

Некоторое время собственная значимость вызывала у Крэддока легкое головокружение, пока на выручку ему не пришло мнение о том, что его успех абсолютно заслужен. И вот Эдвард Крэддок с энтузиазмом приступил к выполнению не слишком обременительных обязанностей члена окружного совета. Берта постоянно ожидала услышать критику в адрес мужа, но все шло на удивление гладко, и во все концы летела молва о его деловых талантах, рассудительности и умении договариваться, что миссис Крэддок должна была считать весьма лестным. Однако эти бесконечные похвалы чрезвычайно тревожили Берту. Молодую женщину обуревали постоянные сомнения — может быть, она недооценивает мужа? А что, если он на самом деле наделен необычайным умом и прочими добродетелями, которые ему приписывают? Возможно ли, что она относится к Эдварду предвзято и он действительно умнее ее? При мысли об этом Берта раздраженно хмурилась: она ни на секунду не сомневалась, что интеллектом превосходит супруга; широта ее познаний была несравнима с кругозором Эдварда, Берта задавалась такими вопросами, о которых он не имел представления. Он никогда не интересовался абстрактными понятиями, и его разговоры были скучны той особенной скукой, которая вызвана отсутствием умозрения. Непостижимо, что все, кроме Берты, столь высоко оценивали ум Крэддока, в действительности совершенно ничтожный. Претенциозность этого человека, чье невежество было вопиющим, превращала его в обманщика. Однажды Крэддок пришел к жене, увлеченный новой идеей.

— Эй, Берта, я тут подумал — зря мы отказались от фамилии Лей. И вообще, как-то странно, что в Корт-Лейз живут Крэддоки.

— Правда? Не знаю, как это исправить. Разве что подать объявление о сдаче жилья людям с более звучной фамилией.

— Знаешь, я решил, неплохо бы снова взять твою фамилию. И на людей это тоже произведет благоприятное впечатление. — Эдвард посмотрел на Берту.

Она молча взирала на него с презрительной холодностью.

— Я разговаривал со стариком Бэкотом, он полностью одобряет мою мысль, так что не следует с этим тянуть.

— Полагаю, ты поинтересуешься моим мнением по этому вопросу?

— А я что сейчас делаю?

— Как ты собираешься называться — Лей-Крэддок, Крэддок-Лей или вообще отбросишь Крэддока?

— Честно говоря, этого я пока не обмозговал.

— По-моему, твоя идея — полный бред, — фыркнула Берта.

— Напротив, так будет значительно лучше.

— Послушай, Эдвард, я не постыдилась взять твою фамилию и не вижу ничего зазорного в том, чтобы ты тоже под ней жил.

— Берта, будь же благоразумна. Ты всегда чинишь мне препятствия.

— Не имею ни малейшего желания препятствовать тебе. Если ты считаешь, что моя фамилия придаст тебе важности, можешь ее брать. Назовись кем угодно, хоть Томпкинсом, мне все равно.

— А ты?

— Я? Я останусь миссис Крэддок.

— С твоей стороны это некрасиво. Хоть раз помогла бы мне в чем-то!

— Извини, если я тебя разочаровала. Только не забывай, что все эти годы ты насаждал мне свое видение женщины как домашней скотины: для тебя образцовая жена — это корова, деревенская или салонная. Ужасно жалко, что ты не женился на Фанни Гловер, вы с ней составили бы отличную пару. Думаю, она обожала бы тебя так, как ты этого желаешь. Уж она бы точно не возражала, чтобы ты назвал себя Гловером.

— Нет, ее фамилия мне ни к чему. Гловер — это все равно что Крэддок. Фамилия «Лей» тем и хороша, что принадлежит старинному роду и ее носили твои предки.

— Именно поэтому я предпочла бы, чтобы ты ее не брал.

Глава XXVII

Время тянулось очень медленно. Берта завернулась в свою гордость, точно в мантию, но иногда мантия оказывалась слишком тяжела, и Берта едва выдерживала эту ношу. Сохранять сдержанность, которой Берта себя сковала, часто бывало нестерпимо трудно. Внутри бурлили гнев и ненависть, однако она заставляла себя улыбаться, выглядеть милой и приветливой, какой ее привыкли видеть люди. Берта страшно мучилась душевным одиночеством, ведь ей не с кем было поделиться несчастьем. По-истине страшно, когда не можешь выплеснуть свои горести, страшно быть вечным пленником боли, терзающей сердце. Писателю легче: он может найти утешение в словах, поведать свою тайну, при этом не раскрыв ее; удел женщины — безмолвие.

Теперь Берта испытывала к мужу столь острое физическое отвращение, что не выносила даже его прикосновения, зато все ее знакомые с радостью и восторгом причисляли себя к преданным друзьям Эдварда Крэддока. Разве могла она сказать Фанни Гловер, что Эдвард — набитый дурак, который до смерти ей опостылел, если та считала его лучшим представителем человеческого рода? Берту бесило, что добродетели Эдварда, воспетые всеобщим мнением, совершенно затмевали ее собственные достоинства. Прежде на Крэддока смотрели только как на супруга хозяйки Корт-Лейз, сейчас их роли поменялись с точностью до наоборот. Берту невероятно раздражало то, что она вынуждена светить отраженным светом; в то же время она злилась на себя за эту мелочную ревность.

В конце концов Берта пришла к выводу, что более не в силах выносить общество мужа: он делает ее глупой и вульгарной, она чувствует себя совсем больной, разбитой и несчастной. Она снова решила уехать, в этот раз — навсегда.

«Если я останусь, то убью себя».

Эдвард горевал уже два дня: сдохла одна из его любимых собак, он чуть не плакал. Берта смотрела на него с презрением.

— Смерть какой-то жалкой собаки волнует тебя больше, чем мои страдания!

— Ради Бога, будь хорошей девочкой, не шуми. Ты же знаешь, я этого не люблю.

— Идиот, — процедила Берта сквозь зубы.

Эдвард продолжал ходить с опущенной головой и скорбной миной, дрожащим голосом описывая подробности кончины несчастного животного.

— Бедняга, — вздохнула мисс Гловер. — У него такое мягкое сердце.

Берта едва сдержала ругательство, готовое сорваться с ее губ. Если бы люди знали, как холодно Эдвард принимал ее любовь, с каким безразличием относился к слезам и отчаянию Берты! Она презирала себя, вспоминая рабское обожание, с каким относилась к мужу в прошлом. Он заставил ее испить чашу унижения до дна! С высоты своего пренебрежения Берта в тысячный раз анализировала натуру Эдварда. Не поддавалось объяснению, как она могла принадлежать столь скудоумному, презренному и жалкому человеку. При мысли о подобострастности своей прежней любви Берта краснела от стыда.

Доктор Рамзи, вызванный по поводу какого-то пустячного недомогания, застал ее как раз за этими тягостными раздумьями.

— Ну-с, — сказал он, едва Берта подняла голову, — как дела у Эдварда?

— Господи, да откуда мне знать? — не сдержалась та; наружу прорвалась давно подавляемая злость.

— Постойте, в чем дело? Неужели голубки наконец повздорили?

— Я устала день и ночь слушать славословия Эдварду! Мне надоело быть его придатком!

— Что с вами такое, Берта? — расхохотался доктор. — Я всегда думал, для вас нет ничего приятней, чем слышать, как мы все любим вашего супруга.

— Любезный доктор, вы либо слепы, либо непроходимо глупы! По-моему, уже всему свету известно, что я терпеть не могу своего мужа.

— Что? — изумленно вскричал доктор Рамзи; затем, решив, что Берта нездорова, поспешил ее успокоить: — Погодите, сейчас я дам вам лекарство. Вы разволновались и, как все женщины, думаете, что мир катится в пропасть.

Берта вскочила с кушетки.

— Неужели я стала бы так говорить без веского повода? Неужели не пыталась бы скрыть свое унижение, если бы могла? О, я долго его скрывала, пора уже высказаться вслух! Боже, у меня волосы дыбом встают, как только представлю, сколько всего мне пришлось прятать внутри. Я ни перед кем не раскрывала душу, доктор, только перед вами, и сейчас должна признаться: я ненавижу своего мужа, ненавижу и презираю! Я больше не могу жить с ним и хочу уехать.