В тени алтарей

На третий день реколлекций он был уже спокоен за свою судьбу и без страха думал о посвящении, хотя очень ослабел и по временам у него как-то странно кружилась голова. Реколлекции шли гладко, испытания совести тоже. Он записал на листке бумаги совершенные за всю жизнь грехи, чтобы не пропустить чего-нибудь на исповеди, и даже отметил проступки последнего года.

В этот день его внимание и усердие несколько ослабли. Он довольно вяло выполнял все духовные упражнения, вполуха слушал медитации, был рассеян во время душеспасительного чтения, заблудился в страницах бревиария и по небрежению не читал молитв по четкам. А именно в такие моменты извечный враг спасения души, дьявол, tamquam leo rugiens, circuit, quaerens quem devoret [86]. И прежде всего он набрасывается на беспечных и дремлющих.

После общих вечерних молитв, когда все семинаристы разошлись, шестеро кандидатов, как обычно, остались прослушать краткое слово духовника. Он говорил о важности завтрашней их исповеди. Но Васарис слышал только самые первые фразы. Почему-то мысли его обратились к прошлому. Как живой встал в его воображении Варёкас, которого он обычно очень редко вспоминал, и с циничной улыбкой произнес:

— Комедия, все это одна комедия…

В памяти Васариса всплыл разговор, который произошел между ними в семинарском саду, когда они были еще на первом курсе. Во время реколлекций неуместно было вспоминать упреки Варёкаса по адресу духовенства и собственные тогдашние признания, поэтому Васарис снова сосредоточился мыслью на словах духовника. Голова у него слегка кружилась, но он ясно слышал, как тот сказал:

— Плотское вожделение, concupiscentia carnis, — самый главный и самый опасный враг духовной жизни.

И в то же мгновение, словно озаренное магическим светом, перед глазами Васариса возникло изображение нагой рабыни из «Колоса», а его собственный голос произнес:

— Слишком тонка: ляжки толще талии.

— Дурень, — ответил голос Варёкаса, — это и есть роскошные формы. Породистая восточная женщина с горячей кровью.

Васарис даже головой встряхнул, стараясь отогнать непристойный образ, и снова услышал слова духовника:

— О возлюбленные братья, да сохранит вас бог от такого несчастья! Тогда положение молодого ксендза в приходе будет…

А «рабыня» все не отступала. Васарис видел, как изогнулся ее тонкий стан, так что на нежном теле, повыше бедра, образовались три складочки. Он обратился мыслью и взором к духовнику, но образ «рабыни» не исчезал. И чем больше старался отогнать его, тем отчетливее становился он и, словно какая-то зараза, все сильнее овладевал его сознанием.

«Господи, — думал семинарист, — что со мной творится? Никогда этого не бывало».

Когда духовник кончил говорить, Васарис вышел из часовни в надежде, что с переменой места рассеется и этот непристойный образ. Он слышал от духовных наставников, что не надо бороться с искушением, а надо сразу бежать от них. И он бежал. Он старался думать о самых обыденных вещах, но искушение преследовало его, забегало вперед. Он остановился перед окном взглянуть, какая на дворе погода, а в стекле отражалась «рабыня». Она была уже без цепей и стояла, выпрямившись, с бесстыдной улыбкой выставляя себя напоказ.

Это было ужасно. Васарис почувствовал откуда-то из глубины подымающееся желание вглядеться в этот образ, любоваться этим юным телом. Но это означало бы согласие впасть в грех, и, может быть, в грех великий… И он опять бежал. Он вернулся в свою комнату и стал читать святое писание. Но буквы сливались перед глазами, и точно какая-то заведенная внутри пружина не давала ему усидеть на месте. Он стал прогуливаться по коридору, стараясь думать о чем-нибудь приятном, чтобы отвлечься от опасного образа. Представил себе родной дом, радость родителей и всех домашних, когда он приедет к ним иподиаконом. «А Люците?»

Ну и что же такого? Ведь она сама провожала его и даже посоветовала стать ксендзом.

«Почему я тогда не поцеловал ее? Единственный раз в жизни… Ведь я еще не был иподиаконом…»

Васарис и не замечал, что уже стал мечтать о неподобающих, греховных вещах. Он и раньше не раз думал, что, если бы они тогда поцеловались, этот поцелуй был бы, вероятно, греховным. Спохватившись, что и мечты о Люце сейчас идут от лукавого, Васарис попытался убежать и от них. Но убежать от Люце было еще труднее. В памяти воскрес не только ее образ, но и все его мечты — нежные, но властные, ибо это волнение возникло в самых недрах его естества. Нечто подобное случалось и раньше, но в этот вечер в его помыслах, кроме чистого юношеского порыва, было нечто низменное, чувственное, плотское, чего прежде не случалось. Теперь воображение его рисовало образ Люце сладострастными, нечистыми красками. Вспомнилось ему, как однажды они сидели на Заревой горе, и у нее завернулся подол платья, так что он увидел обнажившуюся чуть повыше колена ногу. Людас очень смутился и отвел глаза. Теперь же это воспоминание взволновало, разожгло его. Вспомнил он также, что грудь у нее чуть-чуть обрисовывалась под легким летним платьем, что губы у нее алые и нежные. Упущенный поцелуй обжигал его, как уцелевший под золой и разгоревшийся уголь.

Васарис шагал по коридору, зашел в зал и снова поднялся наверх, но безумные образы, словно в каком-то дьявольском кинематографе, кишмя кишели в его измученном мозгу. И опять «рабыня», и опять Люце. И обе вместе, принимая облик друг друга…

Девять ударов колокола раздались в коридоре, и Васарис вместе с хлынувшей толпой семинаристов снова направился в часовню в последний раз посетить sanctissimum. Это продолжалось минут пять-десять, часовня быстро опустела, но Васарис боялся идти спать. Воображение у него разыгралось, и он знал, что не сможет заснуть. Он продолжал стоять на коленях, один в пустой часовне, озаренной лишь красноватым светом лампады. В прошлом году он вот так же провел здесь в одиночестве многие часы, но то были часы спокойного созерцания, а затем пустого времяпрепровождения.

Теперь же он весь дрожал и горел, охваченный неведомым пламенем. Здесь, в этом святом месте, пред tabernaculum sanctissimi [87], при красноватом свете лампады он ощущал присутствие какого-то ужасного существа, которое искало его погибели. И он в страхе подумал, что ни разу еще не почувствовал близости бога, а близость дьявола почувствовал. Напуганный своей болезненной фантазией, он боялся пошевелиться и оглянуться назад. Изображения двух святых, которые обычно действовали так умиротворяюще, сейчас пугали его своей немотой, своими стихарями и сутанами, своими нимбами и даже самой своей нереальностью.

А греховные образы по-прежнему толпились перед ним. Все, что он когда-либо видел нескромного, теперь превращалось в омерзительные, непристойные картины. Васарис вспомнил совет другого духовного наставника, что когда хочешь отогнать искушение и не удается бежать от него, то надо представить себе что-нибудь противоположное, лучше всего мучения Христа. Он упал лицом на скамью и постарался вызвать в воображении весь крестный путь Христа. Это стоило ему глубокой сосредоточенности и величайшего напряжения воли. Вот уже спасителя пригвоздили к кресту и поставили на вершину горы. Но — о святотатство! — вместо страдающего Христа с креста бесстыдно улыбалась стройная «рабыня».

Васарис почувствовал, что падает в ужасную, черную пропасть и чье-то холодное дыхание обдает ему затылок. Он не видел, но явственно ощущал, что позади его кто-то стоит. Он услышал, как скрипнул пол и на задней скамье зашевелилось невидимое существо. Он хотел молиться, но безотчетный ужас сковал не только его язык, но и сердце, и волю. А существо уже склонилось к его уху, и Васарису показалось, что это как будто Варёкас, но не Варёкас, а кто-то невыразимо мерзостный, и нашептывает:

— Комедия, комедия, комедия…

С другой стороны наклоняется кто-то другой и еще более гадко бормочет: