Семья Мускат

Один и тот же спектакль разыгрывался на Пурим из года в год, и женщины всякий раз покатывались со смеху. Они падали друг дружке в объятия, визжа от восторга. А спустя месяц сосед, живший этажом ниже, отказывался платить за квартиру на том основании, что из-за танцев у него с потолка облетела вся штукатурка.

Бывало и другое представление. В Абрама вселялся демон, и его приводили к ребе Пине, чтобы тот этого демона изгнал. Пиня спрашивал Абрама, какие грехи тот совершил. И Абрам с грустью отвечал:

— Ай, ребе, и ты спрашиваешь, какие я совершал грехи?

— Ты ел трефное мясо? — сурово вопрошал Пиня.

— Только когда оно было вкусным.

— Ты ухаживал за женщинами?

— А за кем же еще? Не за мужчинами же!

— Ты не постился на Йом-Кипур?

— Кроме свинины, честное слово, ничего себе не позволял!

— А после еды?

— После еды я ехал к замужней дочери раввина.

— И что ты там делал?

— Раввин был в шуле, и мы задували свечи и распевали псалмы.

— В темноте?

— Псалмы я знаю наизусть.

Женщины краснели и хихикали. Лицо Йоэла приобретало цвет вареной свеклы. Он громко выкрикивал: «Ха!» — и ронял изо рта сигару.

Иногда, не каждый год, Пиня читал шуточную проповедь. В ней он доказывал, что библейский Мордехай в действительности был варшавским хасидом. Аман был на самом деле Распутиным, Вашти — русской царицей, Эстер — оперной дивой и протеже Абрама. Он так ловко переиначивал библейский текст, что получалось, будто Мордехай торговал селедкой. Своей неподражаемой мимикой, тоненьким голоском Пиня вызывал у женщин неудержимый хохот. Уже за полночь гости снова садились ужинать и опять ели нут, холодное мясо и редьку, пили мед. А потом, громко смеясь и разговаривая, стуча соседям и будя их детей, расходились по домам. Во дворе Натан пел праздничную песню и танцевал с дворником. Один раз Нюня вышел на балкон, схватил доверху наполненный кувшин с пивом и вылил его прямо на улицу, как выяснилось — на фуражку проходившего под балконом полицейского. Полицейский поднялся наверх, собираясь арестовать всю компанию, и пришлось давать ему «на лапу».

Но в этом году из-за отсутствия Хамы квартира Абрама пустовала. Во второй половине дня он вышел на улицу, купил бутылку вина и букет цветов и, сев на дрожки, отправился к Иде. Дочь набожного и состоятельного еврея, Ида привыкла отмечать Пурим весело. Однако и она на этот раз осталась одна — Зося ушла к подруге. Абрам застал Иду читающей книгу. Когда он вошел, она даже не подняла головы.

— С Пуримом тебя, — сказал Абрам. — Чего это ты такая мрачная? Праздник как-никак.

— Для кого праздник, а для кого и нет, — отозвалась Ида.

После развода с мужем они с Абрамом ссорились, и не раз. Друзья предупреждали ее, что Абрам — прохвост. Ее муж, Леон Прагер, до сих пор надеялся, что Ида бросит Абрама и вернется к нему. У их дочери Пепи, которой, когда родители развелись, исполнилось всего три года, дома, по существу, не было. То она жила с матерью в Варшаве, то с отцом в Лодзи, то у бабушки или же в интернате. Случалось, Ида уезжала из Варшавы и посылала Абраму длинные прощальные письма, в которых умоляла его оставить ее в покое. Ему, однако, всякий раз удавалось каким-то образом ее вернуть. Абрам слал Иде бессчетное число писем и телеграмм либо следовал за ней на курорты, где она пыталась от него скрыться. Ида клялась, что Абрам навел на нее порчу. Плохо было им обоим — и вместе, и по отдельности.

Мешулам сравнивал их с кобелем и сукой, которых не растащишь никакими силами.

От Иды Абрам вышел лишь на следующий день после полудня. На этот раз вместо дрожек он решил воспользоваться трамваем: в кошельке у него было всего три рубля, а у кого одолжить еще денег, он понятия не имел. Но не успел он выйти со двора, как подкатили дрожки. Абрам сел и велел кучеру везти его на Злотую. Он закурил сигару. Припекало весеннее солнце, по сточным канавам бежали ручейки. Из лесов за Прагой дул ветерок. Когда въехали на мост, Абрам увидел, что на Висле начался ледоход. Абрам смотрел на плывущие по воде льдины, и ему казалось, что это движется под ним мост, а не лед по реке. На Варшавской стороне весна ощущалась еще сильнее, чем на Пражской. Стоявший на своем пьедестале король Сигизмунд весело взмахивал бронзовой саблей. Гранитные русалки жадно пили из пустых кубков. Перед замком выстроились солдаты; играл военный оркестр. Офицеры громкими, пронзительными голосами выкрикивали команды. Через толпу, собравшуюся перед замком посмотреть на учения, тянулась похоронная процессия; на гробе лежали венки.

«Отличное время для смерти, — подумал Абрам. — Ты умираешь, а жизнь начинается сызнова».

Дрожки остановились возле его дома. Абрам поднялся по лестнице, открыл дверь, прошел к себе в спальню, лег на кровать и сквозь сон услышал, как открылась входная дверь. Он вскочил. Вошла Хама. Абрам тупо уставился на нее. Лицо землистого цвета, под глазами мешки. На одной щеке красное пятно, как будто кто-то влепил ей пощечину. Она начала что-то говорить, но беззвучно, одними губами. А потом не выдержала и разрыдалась:

— Он умер! Отец умер!

У Абрама отвалилась челюсть.

— Когда? Где?

— Сегодня утром. Уснул — и не проснулся.

Ее качало — казалось, она вот-вот упадет. Абрам бросился к ней, схватил за руки.

— Ну, ну, будет, не плачь, — бормотал он. — Он ведь как-никак был стариком.

— Он был моим отцом! — И у Хамы вновь брызнули из глаз слезы. — Господи, что теперь со мной будет?! Я — одна на свете! Совсем одна.

— Хама, успокойся. Садись.

— К чему теперь жить? Господи, почему я не лежу рядом с ним?!

Абрам усадил ее на стул.

— Да, — сказал он, шагая из угла в угол. — Так устроен мир. Всему наступает конец.

Хама всхлипнула.

— А ты… ты ссорился с ним, — рыдала она. — А он… он лежит теперь ногами к двери.

— Пусть меня накажет Бог, если я когда-нибудь был его врагом.

— Боже, что мне теперь делать?! Я так одинока!

— Глупая женщина! Ты будешь богатой! Какой вздор ты мелешь! У тебя будет дом, и не один, и никак не меньше двухсот тысяч наличными.

— Не нужно мне все это! Мне ничего не нужно! Ах, если б только лежать мне теперь с ним рядом!

— О чем ты говоришь? У тебя дочери на выданье.

— Что есть у меня в жизни? Да ничего! Жизнь у меня хуже, чем у собаки. — Хама вдруг вскочила со стула. — Абрам! Ты меня достаточно позорил! — Она взвыла. — Хватит! Всему есть предел!

Абраму показалось, будто она сейчас на него бросится, и он сделал шаг назад.

— Не понимаю, что ты хочешь, — испуганно пробормотал он.

— Абрам! Я так больше не могу! Убей меня, избей, разорви на части — только не бросай! — И она простерла к нему руки. — Бога ради, пожалей меня!

Хама истошно зарыдала, и тут, совершенно неожиданно, она бросилась на пол и, чуть не сбив Абрама с ног, обхватила руками его колени.

— Хама, Бога ради, что ты делаешь?

— Абрам, прошу тебя, умоляю! Давай начнем все сначала — я этого не вынесу.

— Встань!

— Пусть у нас опять будет семья! Пусть дети знают, что у них есть отец!

Абрам почувствовал, как краска стыда заливает ему лицо. Из глаз у него брызнули слезы.

— Хорошо, хорошо…

— А ты придешь на похороны?

— Да. Встань с пола.

— О, Абрам, я люблю тебя, ты же знаешь… Люблю тебя.

Он нагнулся и помог ей встать. Она прижалась к нему мокрой от слез щекой. От нее исходило какое-то странное тепло, и Абрам ощутил вдруг давно забытое желание к этой несчастной женщине, матери его детей. Он опустил голову и стал осыпать поцелуями ее лоб, щеки, подбородок. Ему вдруг стало совершенно ясно, что, невзирая на последствия, не может быть и речи о том, чтобы с ней развестись. Те годы, которые им еще остались, им придется прожить вместе — тем более что теперь, со смертью старика, она становится наследницей поистине царского состояния.

Похороны Мешулама Муската состоялись лишь через два дня после его кончины, хотя по еврейскому обычаю проститься с телом надлежало в тот же день. Отложить похороны пришлось потому, что деятели еврейской общины потребовали отменить сделку, в результате которой реб Мешулам, заплатив две тысячи рублей, стал владельцем двойного участка на кладбище в Генсье. Члены кладбищенской ассоциации пожаловались, что Мешулам выторговал у них участки за ничтожную сумму, а, согласно Талмуду, в случае ошибки договор считается недействительным. Теперь же они требовали, чтобы наследники заплатили еще десять тысяч.