Любовь - только слово

Вот это место:

„Мы встретились.

Этот город был создан по законам любви. А ты был создан по законам моего тела. Я алкала. Алкала неверности, лжи и смерти. Уже давно. Я знала: однажды ты дождем прольешься надо мной. Я ждала тебя с безграничным нетерпением. Поглоти меня. Измени меня по твоему образу, никто другой после тебя не постигнет всех „почему“ подобных требований.

Мы останемся одни, мой милый. У ночи не будет конца. Ни для кого иного не наступит день. Никогда больше, никогда больше. Наконец-то.

Мне хорошо с тобой. Мы будем оплакивать уходящий день с любовью и надеждой. У нас не будет других дел, ничего, кроме как оплакивать уходящий день.

Время будет убывать. Ничего, кроме времени. И время будет прибавляться. Придет время, и у нас больше не будет слова для того, что станет с нами. По капле это слово будет вымываться из нашей памяти. А потом, потом оно исчезнет вовсе…“

Вот монолог из того фильма, любимый мой. Он тебе нравится? Нравлюсь ли я тебе еще? Хоть каплю, капельку? Поскорее поправляйся! Пусть мы снова будем вместе! Без любви. Я знаю, ты не можешь любить меня в эту секунду. Но пусть мы будем вместе. Я молю тебя об этом. Молю!

Мило, когда такое случается в неподходящее время! В то время, когда совершенно не знаешь, что с этим делать. Я беру спички и сжигаю письмо, пепел летит через перила балкона в сад. И пока я это делаю, наверху, в окне белой виллы, над башней и деревьями, что-то вспыхивает, карманный фонарик — долгий сигнал. И еще раз — долгий. И еще раз — долгий. Сегодня у меня фонарик с собой. Теперь я свечу в ответ, три долгих сигнала: долгий, долгий, долгий. Еще раз с высоты приходит такой же сигнал.

Завтра в три, Верена, завтра в три, любовь моя.

В старой башне, в нашей башне.

Глава 16

— Я…

— Я…

Нет! Не говори этого! Я тоже не скажу!

Вот наше приветствие, наверху, в комнате старой римской башни, в субботу в три часа пополудни. На этот раз я пришел первым, она поднималась по лестнице в туфлях на низком каблуке. На ней васильковое платье под пальто из бежевой фланели, холодно, а время от времени накрапывает дождик.

— Но я знаю, что ты хотел сказать!

— Что?

— Я хотела сказать то же самое!

— Не говори!

— Нет.

— Довольно, что мы знаем, что мы оба хотели это сказать, не правда ли?

— Да.

Сегодня ее лицо румяно, она снова подкрашена. Кажется еще немного худой. Но уже в порядке. Если выглянуть из проемов башенной комнаты, увидишь горы и деревни, города, замки и коров под дождем, под тонкими нитями мрачного сентябрьского дождя. Но в этот раз она не выглядывает, и я в этот раз не выглядываю. В этот раз мы ушли вперед семимильным шагом. Куда? К хорошему? К плохому? К счастью? К печали?

— А где Эвелин?

— Внизу.

— Под дождем?

— У нее мой зонтик. Погода ей не страшна. Она играет с Ассадом.

— Как ты, сердце мое?

— Хорошо. А ты?

— Мне хорошо лишь тогда, когда ты рядом, — говорю я.

— Оставь сентиментальность. Не выношу этого.

— Не выносишь? Ты же сама так сентиментальна…

— Ну ладно. Но все равно оставь.

— Уже оставил.

Ассад лает. Эвелин смеется. Я слышу, как они под дождем носятся по лесу.

— Они чудесно проводят время, — говорю я.

— Да.

— А мы будем когда-нибудь?

— Чудесно проводить время?

В ответ тишина!

— Ну да, — произношу я. — Необязательно всегда получать ответ. Твой муж ничего не заметил?

— Что ты имеешь в виду?

— Мое посещение. Цветы…

— Ничего. А брат, конечно, не пришел, хотя знал, что я лежала в больнице. Брату я безразлична. Мы видимся, только если ему нужны деньги. А так я ему — что воздух.

Она поднимает широкий воротник фланелевого пальто и смотрит на меня огромными черными глазами, ее губы чуть-чуть дрожат.

— Оливер…

— Да?

— У тебя еще что-то есть с той девочкой?

— Нет.

— Не лги. Скажи лучше «да», это не так страшно.

В чаще лает собака и опять смеется маленькая девочка.

— Я не лгу. У нас кое-что было. Но теперь я скажу, что все кончено.

— Когда?

— Завтра. Я такой трус.

— Трус, — говорит она. — Прими руку труса.

И она снова поцеловала меня, нежнее, слаще, сердечнее, чем в первый раз. Потом она шепчет:

— Я не поцелую тебя больше, пока ты ей не скажешь. Это был последний раз.

— Да, да, ну хорошо. Твои боли уже, конечно, прошли?

— Конечно. Что нового в интернате?

— Все в порядке. Двоих выгнали. Парочку. Их застукали, в лесу. Дети сотворили макумбу. Я тоже там был.

— Что сотворили?

— Своего рода заклинание духов. Чтобы те двое были счастливы. У нас есть маленькая бразильяночка, она все и организовала. И все молились, каждый на своем языке.

— Ты тоже?

— Да.

— О чем?

— Чтобы мы были счастливы.

Ее лица почти не видно за поднятым воротником. Она говорит:

— Я тоже молилась.

— Я почувствовал это. Тогда в машине.

— Это помешательство, — произносит она. — Это плохо кончится.

— Конечно, — соглашаюсь я.

— Если я попаду в нужду, что тогда?

— Я прокормлю тебя и Эвелин.

— Ты? Ты ведь еще мальчишка! У тебя ничего нет! Ты ничего не умеешь! Ты…

Верена осеклась, и вот она все-таки подходит к проему и смотрит вверх, на дождь, и вниз, на бездну.

— Мамочка! — зовет Эвелин.

Она машет рукой. А Ассад лает.

— Ты ничего не стоишь, — говорит она.

— Ничего, — соглашаюсь я.

— Ты бродяга.

— Да.

— Я тоже бродяга.

— Ну, так, — говорю я. — Трус, прими руку труса. Кстати, это мне не нравится. А кто автор?

— Я не знаю.

— А я знаю кое-что, что тебе понравится! Я даже знаю, кто автор.

— Кто? — спрашивает она прокуренным, сиплым голосом, но очень тихо, и смотрит на вымокший зеленый ландшафт субботнего вечера.

Я стою за спиной Верены очень близко и не решаюсь обнять ее.

— Шекспир, — отвечаю я. — Из «Бури». Это говорит Просперо. Знаешь, мы как раз читаем Шекспира, по-английски. Учитель английского — славный малый. Молодой. Ослепительно выглядит. Прекрасно одевается. Каждый день новый пиджак. С такими чудесными шейными платками из шелка. Ноа полагает, что он голубой. Девчонки сходят по нему с ума! И если он голубой, то скрывает это. Он очаровывает девчонок, в самом деле! Мне надо непременно помешать вам когда-либо встретиться!

— Так что там в «Буре»?

— «We are made out of such stuff as dreams, and our little life is rounded by a dream». Я прочел это. Вчера.

— Что это значит по-немецки?

— Как? А что же твои американские возлюбленные!

— Это подло!

— Нет, Верена, нет!

— Тогда скажи мне, что это значит по-немецки, — говорит она и смотрит вверх, на дождь, и вниз, на ребенка, играющего среди цветов с собакой: — Честно говоря, я все-таки плохо знаю английский.

— Это значит, — говорю я, — примерно следующее: «Мы созданы из той же материи, что и сны, и наша маленькая жизнь наполнена снами».

— Красиво.

— Да, не правда ли?

— Мне следовало иметь больше америкашек. Тогда сегодня бы я лучше знала английский. После Третьей мировой я так и поступлю. Если только останусь жива.

— После Третьей мировой ты будешь моей женой, — возражаю я, — если только мы оба останемся живы.

Теперь она оборачивается и смотрит на меня, а у меня по спине бегут мурашки по спине. Я еще никогда себя так не чувствовал от взгляда женщины. No, no, this must be love… [32]

— А наша маленькая жизнь будет наполнена снами?

— Да, — говорю я.

Дождь шелестит в осенней листве. Дождь идет, идет тихо, возвращайся домой, пастушка…

— У тебя есть мужество?

— Для чего?

— Я спрашиваю, есть ли у тебя мужество?