Мать выходит замуж

Но вся эта картина только потому и была хороша и так нравилась мне, что здесь присутствовал сам хозяин. Он взял меня за руку, другой рукой прижал к себе Ольгиного малыша, кричавшего во все горло, толкнул ногой дверь и пригласил Ольгу и Карлберга в дом.

Ольга была права. Здесь жили «благородные» господа.

Комната была большая, в три окна. На полу лежал половик, сшитый из рогожных мешков, которые когда-то в голодные годы прибыли к нам с рожью из русских степей.

Я хорошо знала историю с русскими мешками, потому что бабушка в будние дни покрывала свой нарядный коврик такой же рогожей. Бабушка и рассказала мне про русский хлеб, про то, как ликовал весь Норчёпинг, когда русские корабли вошли в порт со своим драгоценным грузом. Ведь в ту пору люди месяцами не видели хлеба.

В простенке между окнами висела книжная полка. Книжные полки водятся только у «благородных» людей, это мне было доподлинно известно. У матери сохранилось несколько старых, растрепанных книг: «Жемчужина Бровикена», «Судьба Лаури Дункана» и еще «Необыкновенные приключения мореплавателя в варварских странах», — но все эти книги валялись на чулане. На комоде лежали только псалтырь и библия. Они лежали всегда на одном месте, потемневшие, с облупившимися от времени переплетами, и напоминали по виду куски сухого дерева. Мне никогда и в голову не приходило в них заглянуть. Бабушка держала книги в сундуке. Но ни в поселке индивидуальных застройщиков, ни в Хольмстаде, ни в Южном предместье ни у кого не было книжных полок. Только у «благородных» господ в богатых домах, где мать работала поденщицей, висели такие полки. Даже «состоятельные», у которых мне несколько раз довелось побывать, не имели книжных полок. У них даже библии на комоде не было. Зато на этажерках были сложены газеты «Эстгётен» и «Хеммет». В «Хеммет» из номера в номер печатались «Сказки города и деревни». Но когда я однажды осмелилась без спроса взять газету с этажерки, чтобы заглянуть в нее хоть одним глазком, пока хозяева болтали с матерью, меня так выбранили, что с тех пор я не могла без страха смотреть на «Хеммет».

В этом доме висела книжная полка. Значит, ясно, что хозяева — важные господа.

Шкаф, упиравшийся почти в самый потолок и не прибитый к стене, еще больше убедил меня в знатном происхождении здешних обитателей. На окнах — узкие полоски белой материи, обшитые кружевом. Большой четырехугольный, покрытый скатертью стол, деревянный диван, несколько стульев, часы и две картины с изображением бога на стенах. Две одинаковые картины: длиннобородый седой господь-бог с посохом и ягненком.

В большой открытой печи виднелась куча золы. У печи, устремив взгляд в пол, стояла хозяйка. Веки у нее покраснели. Хозяин подвел меня к ней, я протянула руку и присела. Она посмотрела на меня с любопытством. «Какие у нее странные глаза», — подумала я. Лицо худое, бледное, его обрамляют пышные пепельные, точно посыпанные мукой волосы. Живот у нее большой. «Скоро сюда придет фрекен», — решила я. Ольга объяснила, кто я, и женщина взглянула на меня с еще большим любопытством.

— Значит, ты жила в городе, — сказала она, и в голосе ее прозвучала зависть. — Ты жила в городе, — повторила она и бросила на своих детей взгляд, полный такого проникновенного упрека, что они тоже уставились на меня — на девочку, которая жила в городе.

— Ничего хорошего в городе нет, — заявила я, громко и раздельно произнося слова, — ничегошеньки. — Я чувствовала, что должна была ответить именно так, и, видимо, попала в точку.

— Да, если послушать Гедвиг, ее мать, город не стоит того, чтобы о нем печалиться, — подтвердила Ольга.

— Там и живут-то только одни пропойцы, — сказала я таким тоном, точно переменила по меньшей мере трех мужей-пропойц.

Все засмеялись, но красавец хозяин посмотрел на меня почти сурово.

— Пропойца — нехорошее слово. Многие пьют оттого, что они несчастливы, — серьезно сказал он, посмотрев на меня лучистыми глазами.

Слова его меня изумили. Такого я еще ни от кого не слышала. Несчастье — это когда кто-то сломает ногу, или умрет, или ослепнет. А пьют люди оттого, что они плохие, — так меня всегда учили. Я видела, как пьяницы бьют своих жен, выгоняют их по ночам на улицу, а жены иногда бегут за полицией. И вовсе эти пьяницы не были несчастными. Я часто слышала, как многие из них хвалились, что пьют столько, сколько им вздумается, потому что имеют на это право.

Это было необыкновенное воскресенье.

Из всех ребятишек мне особенно понравились две девочки: одна из них оказалась моей ровесницей, другой было лет двенадцать.

У моей ровесницы были карие, отцовские, глаза и светлые пепельные, как у матери, волосы. Волосы свободно падали на плечи, завиваясь в локоны, и мне казалось, что передо мной настоящая принцесса. Вот это были локоны, не то что крысиный хвостик Ханны или моя собственная длинная, прямая как палка, косичка! Правда, мои волосы слегка вились на висках, но мать приглаживала, мочила и вытягивала их, чтобы не осталось ни одного непокорного завитка. В торжественных случаях мать распускала мне волосы по спине, но спереди они все равно были зачесаны гладко-гладко.

На обеих девочках были платья из той же ткани, что и рубаха на их отце. Грубая, безобразная бумажная ткань, но какой нарядной она мне казалась!

Здесь обходились без даларнских сумок. Показную роскошь заменял лежавший на всем отпечаток своеобразного вкуса. В этом домике все казалось сказочным: высокий, стройный хозяин, который держался приветливо и непринужденно, девочки с тонкими, пышными волосами.

Карлберг, сидевший на диване, выглядел по сравнению с ними каким-то бородатым троллем. А что говорить об отчиме, который, по словам бабушки, «так хорош собой, что в этом все его несчастье»! Тьфу! Подстриженные усики, прядь волос на лбу, колючие серые глазки, которые становятся белесыми и вылезают из орбит, когда он злится. Грубиян и коротышка — вот кто он такой, только и всего!

— Отец сам сшил нам платья, — объяснила девочка. — Мы их надели, потому что сегодня воскресенье.

Меня поразили ее слова. Значит, здесь, в глухом лесу, праздновали воскресенье. Надевали нарядные платья не потому, что ждали гостей, а потому что было воскресенье.

— Твой отец умеет шить? — прошептала я.

— Конечно, ведь мать все время болеет, и потом она часто расстраивается.

— Я знаю. Она заплакала, когда мы приехали. Она рассердилась на нас за то, что мы приехали?

— Нет, что ты! Она плакала из-за лошади — у них ведь были свои лошади; у дедушки много лошадей, но он сердит на мать, а отец сердит на дедушку, только отец гораздо лучше дедушки.

Я призадумалась. За всеми этими дедушками и бабушками крылась какая-то история, связанная с лошадьми. Но, будь у этого дедушки хоть двадцать тысяч лошадей, я все равно не колебалась бы в выборе ни секунды. Впрочем, я вообще была настроена скептически по отношению к дедушкам с тех пор, как узнала, что мой собственный дед отдал все мои деньги дочери крестьянина, жене Вальдемара.

Все дедушки дураки — и те, у которых есть лошади, и те, у которых есть только деньги.

Поведав мне свои семейные обстоятельства, принцесса с пепельными локонами и карими глазами занялась моей особой. Потрогав платье из шотландки, она высказала предположение, что оно стоит не меньше ста крон. Я была уверена, что оно стоит гораздо дешевле, и, кроме того, было совершенно ясно, что отныне на ближайшее время моей заветной мечтой станет платье в белую и синюю полоску, сшитое ее отцом. У бабушки было много такой материи, но когда я прежде видела грубую ткань на бабушкином ткацком станке, мне казалось, что безобразней ее нет ничего на свете. Старики и вообще беднота шили из нее будничную одежду. «Благородные» ее никогда не носили. Даже выпачканная маслом одежда прядильщиков была сшита из другого материала — из синей ткани, как раз такую только что начали носить франты из рабочей аристократии, которым средства позволяли следить за модой.

Я попрошу мать написать бабушке, чтобы она прислала такой материи мне на платье. Из синих и белых ниток этой пряжи я плела косы своей кукле. В глубине души я надеялась, что платье мне сошьет отец принцессы.