Свет мира

Шел час за часом, а друзья все сидели на прибрежных скалах у подножья горы, повернувшись спиной к поселку, и Эрдн рассказывал Льоусвикингу, как живут эти люди, ждущие, чтобы их продали и купили. Не успели друзья оглянуться, как наступила глубокая ночь, а Эрдн все говорил. Он вникал в самые мелкие подробности. И наконец его повествование точно слилось с безграничностью летней ночи — так обстоятельно, так спокойно умел рассказывать Эрдн, но в его голосе всегда звучало нечто, напоминавшее о неистовом шуме зимнего прибоя. Судьбы безымянных людей, унылые и бесцветные, людей, которые были ничем и не имели в этом мире собственного лица, неожиданно приобретали окраску, мало-помалу возникали в звуках, переставали быть чужими, они взывали к человеку, и уже нельзя было скрыться от них, человек должен был слушать, человек должен был отвечать, человек должен был даже защищаться, человек не успевал опомниться, как эти чужие судьбы уже проникали в его кровь.

Молодая девушка идет по дороге навстречу скальду и смотрит на него, и в ее белесых стеклянистых глазах солнце играет красными и зелеными искорками. Да, она узнала его. Она останавливается перед ним и улыбается.

— Испугался?

— Нет, — ответил он. — Здравствуй!

— Ты хотел пройти мимо, не заметив меня?

— Нет.

— Я знаю, хотел, — сказала она. — И тебе не стыдно?

Тогда он сказал торжественно:

— Тоурунн, если бы я и мог кого-то не заметить, так только не тебя. Я обязан тебе жизнью.

Она смотрит на него многозначительным взглядом, совсем как тогда, сначала на его волосы, потом на руки, потом в глаза и, наконец, мимо него, куда-то в сторону; поглощенная своими мыслями, она напевает новую мелодию, и, хотя она не смотрит прямо на него, он прекрасно чувствует, что она ни на секунду не выпускает его из виду, и у него начинает учащенно биться сердце, и он немного боится, ибо ему вдруг приходит в голову, что она хочет снова отнять у него здоровье.

— Я слышала, будто ты тут каждому стараешься угодить, — сказала она.

— Ты прекрасно знаешь, Тоурунн, как я благодарен тебе, — сказал он, хотя, по правде говоря, он уже не чувствовал почти ничего общего с тем человеком, если только его можно назвать человеком, которого привезли на носилках через горы к этой неестественно белесой девушке со стеклянистыми глазами, чтобы он принял из ее рук жизнь.

— А почему ты так смотришь на меня? — спросила она. — И даже не подал мне руки? Конечно, ты боишься.

Почему она все время говорит, что он боится: может, у нее что-то недоброе на уме? Уж не хочет ли она отнять у него здоровье? Он протянул ей руку.

— Я не узнаю тебя, ты стал другим человеком, — сказала она и искоса взглянула на него своими холодными светлыми глазами. — Глупо, когда человек расшибается в лепешку ради постороннего. Даже если ты воскресишь постороннего из мертвых, он забудет тебя через неделю. Встретит на дороге и не узнает.

— Но ведь ты получаешь золотые монеты со всех концов страны за то, что лечишь людей!

— Замолчи! — сказала она.

Он замолчал. Новая мелодия, которую она напевала, была не так безмятежна, как прежний вальс, и не так красива, скальду было неприятно, что она поет во время разговора с ним.

— Почему ты не хочешь немного пройтись со мной? — спросила она. — Ведь я подарила тебе жизнь.

А когда они пошли, уронила:

— Все-таки ты чудной!

Он не ответил.

— Почему ты ничего не говоришь? — спросила она.

— Ты велела мне молчать, — ответил он.

— Я имела в виду совсем другое.

— Что же я должен говорить?

— Что хочешь, — сказала она, — скажи мне, что хочешь, просто потому, что я — это я. И потому, что ты скальд. Скажи, что хочешь, лишь бы я вновь обрела самое себя, ведь ты скальд.

— О чем ты?

Она, задумавшись, пропела отрывок мелодии. Вдруг она неожиданно сказала:

— Нам пришлось уехать с хутора. Нечем было платить. Вчера нас выгнали.

— Не может быть!

— Когда человеку нечем платить, его выбрасывают на улицу.

— А Фридрик не мог тебе помочь? — спросил он простодушно.

Она остановилась, потом вдруг ударила его по лицу и гневно сказала:

— Как тебе не стыдно!

Он схватился за щеку, хотя ему было не очень больно, и спросил:

— За что ты меня ударила?

Ее губы искривила такая ненависть и такое страдание, что ему стало страшно.

— И эта насмешка — вся благодарность за то, что я попросила Фридрика вернуть тебя к жизни, когда ты был мертвее любого покойника? — спросила она.

— Тоурунн, я благодарен тебе от всего сердца, от всей души, от всего…

— А-а, заткнись ты! — сказала она.

Дальше они шли молча, она даже перестала напевать. Вдруг она положила руку ему на плечо и попросила искренне, по-детски, глядя ему прямо в лицо и чуть не плача:

— Оулавюр, если тебе дорога правда, признайся мне в одном!

— В чем? — спросил он.

— Ты действительно веришь в то, что я тебя исцелила? Скажи мне правду! Только одно слово, «да» или «нет»! Только один-единственный раз! Больше я никогда не буду просить тебя об этом. Больше тебе никогда не придется этого повторять.

— А что такое правда? — спросил он.

— Так я и знала, ах ты, изверг проклятый! — сказала она. — Проклятый изверг!

— Меня привезли к тебе на носилках, я нес тогда крест страданий всего человечества, а покинул я тебя как победитель жизни, — сказал он.

— Я не понимаю поэзии, — сказала она. — Я спрашиваю только: да или нет?

— Да, — сказал он.

— В таком случае заплати мне десять крон, — сказала она.

Он страшно растерялся от столь неожиданного требования и покраснел до корней волос.

— Знаешь, Тоурунн, у меня никогда в жизни не было ни одного эйрира. Мне даже ни разу не представлялась возможность заработать десять крон. Ведь тебе известно, что последние два года я вообще не в состоянии был работать. Но если я смогу все лето проработать поденно в Товариществе по Экономическому Возрождению, я надеюсь к осени заработать немного денег.

— Работать, работать, слушать тебя тошно, — сказала она. — Если ты не достанешь мне сейчас же десять крон, я тебя за мужчину считать не буду.

— Как же я могу их достать, Тоурунн? Ведь сначала человек должен поработать, а уже потом он получит вознаграждение.

— Господи, что за дурак! Неужели ты думаешь, что тебе что-то заплатят за твою работу? Неужели ты думаешь, что я сама не понимаю, что значит работать? Работа — это же просто глупость!

— И все-таки это единственный способ получить деньги, — сказал он.

— Ничего подобного, — возразила она. — Работа только учит ненавидеть тех, кто не работает, иначе говоря, тех, у кого есть деньги. Работать — это значит ненавидеть. Работать — это значит подыхать от скуки. Работать — это значит не иметь пищи, не иметь денег, чтобы расплатиться с долгами, это значит быть выгнанным с хутора, быть выброшенным из дому. Ты круглый дурак.

— Да, — сказал скальд. — Я глуп, это правда. Но когда я был маленький, меня пороли розгами, если я пытался увильнуть от работы. А когда я говорил то, что думаю, меня оставляли без ужина и грозили, что я попаду в ад. Вполне возможно, что мне не хватает свободы, чтобы видеть правду и тем более говорить о ней, если я ее и вижу. Человек не виноват, что он воспитан так, а не иначе, Тоурунн. Ты прекрасно знаешь, чем я был всего две недели назад, когда ты вернула меня к жизни.

— Тот, кто хоть немного ценит свою жизнь, всегда сможет раздобыть десятку, каким бы нищим он ни был, — сказала она. — Мне нужны десять крон. От тебя.

— Тоурунн, — взмолился он, — что мне делать?

— Я снова напущу на тебя болезнь, если ты не принесешь мне десять крон, — сказала она.

У него подкосились колени, глаза застлало белой пеленой и на лбу выступил пот. Эта встреча превращалась в страшный сон, в кошмар. Рано или поздно он должен был все-таки поплатиться за то, что изменил Создателю и Иисусу Христу, как он и опасался там, в горах, когда впервые услышал о Фридрике и Тоурунн. И вот пробил час расплаты, его жизнь и здоровье находились в руках неумолимых таинственных сил, эта колдунья могла свалить его с ног в любую минуту…