Свет мира

— По-твоему, если у человека чистая совесть, так пусть эти людоеды рвут его на куски? — спросила она. — Да и кто тебе сказал, что у меня чистая совесть?

— Боже, какая ты сегодня сердитая, — сказал он.

— Да, изрядно, — сказала девушка и засмеялась. Больше она не сердилась.

— Я думал, что мы с тобой друзья и не будет ничего особенного, если ты пригласишь меня зайти, плевать на то, что болтают.

— Я просто дура, — сказала она. — Другой такой не сыщешь. Я не умею дружить. И мне противно быть кому-нибудь сестрой. — Потом она прибавила тонким голоском, не то смеясь, не то плача и не сводя с него тяжелого горячего взгляда. — И тебе не стыдно?

— Чего? — удивился он.

— А-а, ты тоже дурак, — сказала она. — Точно такой же, как я. В жизни не встречала такого дурака.

— Значит, ты не хочешь со мной разговаривать?

— Разве я с тобой не разговариваю? — спросила она. — Ты что, оглох?

— Когда мы с тобой сможем увидеться?

— А разве ты меня не видишь? — спросила она. — Ты что, ослеп?

— Нет, я имел в виду, как тогда, — сказал он.

— А к чему это? Нет, такого дурака я еще не встречала, — сказала она.

Упрямый и смущенный, он стоял на дороге, ему не хотелось уходить, но о чем говорить с ней, он тоже не знал.

— Некогда мне тут с тобой разговаривать, — сказала она.

— А ты со мной и не разговаривала, — сказал он.

— Ты бы лучше написал обо мне стихотворение, — сказала она.

— А я уже написал. Хочешь, я тебе его прочитаю?

— Не-ет, не хочу!

— Вот ты какая!

— Не сердись, — сказала она. — Ты теперь в милости у Пьетура Три Лошади и скоро станешь важным барином. А что такое я? Ничто. Ха-ха-ха! Иди уж себе!

Ее смех не был больше звонким и искренним и таким чудесно бессмысленным, как прежде, — должно быть, что-то все-таки случилось.

— Мне уже никогда нельзя будет прийти к тебе? — спросил он.

— Можешь пройти здесь по дороге завтра утром, сказала она.

— Спасибо.

На другой день утром, в то же самое время, он шел по дороге мимо ее дома. Она стояла в дверях и улыбалась. Он попросил ее, чтобы она пригласила его в дом.

— Впервые слышу, чтобы девушке было прилично приглашать в дом мужчину.

— Но ведь раньше ты приглашала меня? — удивился

он.

— Тш-ш, — шикнула она и оглянулась. — Не ори так.

— Больше я не буду просить тебя об этом, — сказал он.

— Ты живешь в самом большом доме в Исландии, почему ты сам никого не приглашаешь к себе в гости? — спросила она.

— Милости прошу, — ответил он. — Всегда буду рад тебя видеть, правда, тебе придется влезть через подвальное окно, потому что дверь заколочена.

— Ты что, рехнулся? — спросила она. — Неужели ты думаешь, что я пойду в гости к мужчине?

— Едва ли меня можно назвать мужчиной, — скромно сказал он. — Но у меня есть старый диван, так что я хоть смогу предложить тебе сесть. К сожалению, у меня нет стекол в окнах, поэтому, когда идет дождь, вода попадает внутрь.

— Но у тебя есть одеяло, чтобы укрыться, я знаю, — сказала она.

— Да, у меня есть большое одеяло, под ним могут укрыться даже сразу двое, — сказал он.

— Вот как? А откуда оно у тебя?

— Мне его дала Хоульмфридур с Чердака.

— Вот оно что, — сказала девушка. — Ну что ж, тебе повезло. Она ведь тоже пишет стихи, как и ты, правда, никто, к счастью, не слышал ни одного ее стихотворения.

— Если ты придешь ко мне сегодня вечером, ты получишь стихотворение, — сказал он.

— В первый раз слышу такую дерзость! Ты что, считаешь, что девушка может прийти к мужчине? За кого ты, собственно, меня принимаешь? Можешь укрыть своим одеялом Хоульмфридур с Чердака, она тоже пишет стихи, как и ты. Ну, а теперь мне пора!

— Можно мне завтра снова пройти мимо? — спросил он.

— Разве я могу запретить тебе ходить по дороге? — спросила она.

— Лучше уж нам больше никогда не встречаться, — сказал он с мировой скорбью в голосе.

Тогда она рассмеялась и сказала:

— Ну ладно, приходи завтра.

И так день за днем. Уже не в первый раз тот, кто сперва улыбался скальду, вдруг поворачивался к нему спиной и начинал думать о самом себе вместо того, чтобы думать о нем. Иногда человеку кажется, что он понял человеческую душу. А несколько дней спустя он уже не понимает ее. Один день человека целуют, и ему кажется, что так будет всегда. А на другой день его уже не целуют.

Глава одиннадцатая

Скальд утешался тем, что просматривал свои тетради, в которых было записано уже около тысячи стихотворений, а может, даже и больше. Когда-нибудь мир, возможно, поймет, что это было за сердце, когда-нибудь. Жили в прежние времена два скальда [11], величайшие скальды Исландии, они враждовали между собой, потому что каждый из них по-своему служил богу поэзии Браги, однако оба они любили Браги всей душой, но, может быть, еще больше они любили исландский народ, который всегда так плохо заботился о своих скальдах. Оба умерли молодыми в нищете и безвестности, один — в Копенгагене, другой — в Рейкьявике; где могила первого — никто не знает, но могила другого, говорят, сохранилась. А их стихи вот уже тысячу лет согревают сердце каждого исландца. Кто же такой я, Оулавюр Каурасон, чтобы надеяться на большее счастье, чем они?

— Это ты живешь в этом замке?

Навстречу ему по тропке вдоль берега поздним вечером идет какой-то человек; незнакомец невысок ростом, но широк в плечах, у него сросшиеся брови, светло-каштановые волосы, глаза с зеленоватым блеском, на лице написано высокомерие, словно он все знает лучше всех на свете, голос у него низкий, шея открыта, на ногах стоптанные парусиновые ботинки. Оулавюр Каурасон не имел ни малейшего понятия, что нужно незнакомцу, и, словно оправдываясь, сказал, что ему разрешили ночевать в этом замке, потому что у него нет никакого дома.

— Я тебя знаю, — сказал незнакомец. — Ты поэт, — рука у него была небольшая и изящная, с широким запястьем, крепкой ладонью, пальцы, как у женщины, утончались к концу, ногти были длинные и выпуклые. Но его рукопожатие было сильным и дружеским.

— Меня зовут Тоураринн Эйоульфссон, — сказал он. — Древнее имя, как видишь, поэтому я взял себе другое — Эрдн Ульвар, так меня и зови. В поселке меня зовут просто парнем из Скьоула.

Он говорил серьезно и гладко, словно читал по книге, хмурил брови, щурился и опускал книзу утолки рта, и, хотя он не сводил глаз с собеседника, взгляд его постоянно устремлялся куда-то вдаль. Он был красив какой-то особенной, необычной красотой, которая объясняла высокомерное выражение его лица и оправдывала его. Голос у него был низкий, и в нем слышалась хрипота, но была в нем в то же время и какая-то мягкость.

— Я тоже раньше был поэтом, как и ты, — продолжал он своим гордым голосом. — Идем пройдемся по дороге. Я чувствую, что мы с тобой станем друзьями.

— Позволь мне еще раз пожать твою руку, — сказал скальд. — Я так давно мечтал иметь друга, у меня никогда в жизни не было ни одного друга. Меня зовут Оулавюр Каурасон, но я зову себя Льоусвикингом, потому что, когда я был ребенком, я часто стоял на берегу маленького залива, который назывался Льоусавик, Светлый залив, и смотрел на птиц.

— Льоусвикинг, — сказал Эрдн Ульвар, — я хочу спросить тебя об одной вещи: почему ты пишешь стихи?

Этот неожиданный вопрос так поразил скальда, что он остановился как вкопанный.

— Я… я люблю, — пробормотал он, но, заговорив об этом, он тут же смешался и язык перестал ему повиноваться. Что же, собственно, он любит? Он стоял с открытым ртом и размахивал руками, словно пытался поймать бабочку, которая уже давно улетела; а была не то ночь, не то день, золотистые облака отражались в спокойном море, и за дальними фьордами синели горы, растворяясь в сказочной дымке.

— Любишь? — спросил Эрдн Ульвар. — Что же ты любишь?

— Не знаю, — сказал Льоусвикинг и пошел дальше. — Должно быть, красоту.