1919

«Вы должны понять, что со мной происходит, – писал он супругам Терлоу в ответ на восторженные каракули Хильды о «войне, чтобы не было больше войн». – Я не верю больше в христианство и поэтому не могу спорить, исходя из него, но вы или по крайней мере Эдвин – верующие, и он-то должен уяснить себе, что, уговаривая молодых людей идти в этот дикий, сумасшедший дом, именуемый войной, он всеми доступными ему средствами разрушает те принципы и идеалы, в которые верит. Как сказал тот парнишка, с которым мы ночью столкнулись в Генуе, все это вранье, грязная биржевая спекуляция, предпринятая правительством и политиканами ради собственных корыстных интересов, все – гнусность с начала до конца. Если бы не цензура, я мог бы рассказать вам вещи, от которых вас бы стошнило».

Потом вдруг резонерское настроение проходило, и все фразы о свободе и цивилизации, клубившиеся в его голове, начинали казаться ему глупыми, и он зажигал керосинку и варил пунш и беззаботно болтал со Стивом о книгах, и живописи, и архитектуре. Лунными ночами появлялись австрийские бомбардировщики и не давали им спать. Иногда Дик выходил из убежища, обретая горькое удовольствие в том, что рисковал жизнью, хотя, впрочем, убежище тоже не было надежным прикрытием от бомб.

Однажды в феврале Стив прочел в газете, что умерла абиссинская императрица Таиту. Они справили поминки. Они выпили весь наличный запас рома, и вопили, и причитали до тех пор, пока весь отряд не решил, что они сошли с ума. Они сидели кружком у открытого, залитого луной окна, закутавшись в одеяла, и пили теплое забальоне. Несколько австрийских аэропланов, жужжавших над ними, внезапно выключили моторы и сбросили бомбы прямо перед ними. Затявкали зенитные орудия, и на лунно-туманном небе засверкала шрапнель, но они были так пьяны, что ничего не заметили. Одна бомба с громким плеском упала в Бренту, а другие озарили все пространство перед окном красным, прыгающим светом и потрясли виллу тройным ревущим раскатом. С потолка посыпалась штукатурка. Они услышали, как с крыши над их головой покатилась черепица.

– Смотрите-ка, нас чуть было не кокнули, – сказал Фред Саммерс.

Стив запел «Отойди от окна, свет души моей», но прочие заглушили его фальшивым «Deutschland, Deutschland über alles». [126] Они вдруг опьянели до бесчувствия.

Эд Скайлер встал на стул и начал декламировать «Erlkönig», [127] как вдруг Фельдман, сын швейцарца – содержателя гостиницы, бывший теперь начальником отряда, просунул голову в дверь и спросил, какого черта они развлекаются.

– Подите-ка лучше в убежище, механик-итальянец убит, а у одного солдата на шоссе оторвало ноги… Сейчас не время дурачиться.

Они предложили ему выпить, и он ушел в бешенстве. После этого они взялись за марсалу. Время от времени Дик поднимался в серых предрассветных сумерках и, спотыкаясь, шел к окну блевать; лило как из ведра, под мерцающим дождем пенящийся поток Бренты казался очень белым.

На следующий день Дику и Стиву пришлось ехать по наряду в Рову. Они выехали со двора в шесть, головы у них были как воздушные шары, и они были чертовски довольны, что им удалось улизнуть от грандиозного скандала, разыгравшегося в отряде. На участке Рова все было спокойно, надо было только эвакуировать нескольких больных воспалением легких и венериков, да еще двух-трех бедняг, простреливших себе ноги и подлежавших отправке в госпиталь под конвоем; но в офицерском собрании, где они обедали, царило большое оживление. Tenente [128] Сардиналья находился под домашним арестом за то, что нагрубил Colonele, [129] и уже два дня сидел у себя в комнате и тренькал на мандолине марш, сочиненный им самим и прозванный «Маршем медицинских полковников». Серрати рассказал им об этом, хихикая в кулак, покуда они ждали в собрании прочих офицеров. Все началось с кофейной мельницы. На все офицерское собрание было только три мельницы, одна для полковника, другая для майора, третья переходила по очереди от одного младшего офицера к другому; так вот, на прошлой неделе они дурачились с одной bella ragazza, [130] племянницей того фермера, у которого они квартировали. Она ни одному офицеру не позволяла поцеловать себя и прямо-таки полезла на стену, когда они ее ущипнули за зад, а полковник страшно рассвирепел, в особенности когда Сардиналья предложил ему пари на шесть лир, что он ее поцелует, и шепнул ей что-то на ухо, и она позволила ему поцеловать ее, и тут полковник побагровел и сказал ordinanza, [131] чтобы он не давал кофейной мельницы tenente, когда наступит его очередь, а Сардиналья дал ordinanza по морде, поднялся страшный скандал, и в результате Сардиналья сидит под домашним арестом, и сейчас американцы увидят замечательный спектакль, прямо как в цирке. Тут им быстро пришлось сделать серьезные лица, потому что в офицерское собрание вошли, громыхая шпорами, полковник, майор и два капитана.

Ordinanza вошел, отдал честь и веселым тоном сказал: «Pronto spaghetti» [132] – и все сели за стол. Некоторое время офицеры молча ловили губами длинные, масляные, облитые томатным соусом нити спагетти, винные бутылки переходили из рук в руки, и полковник только-только откашлялся, чтобы рассказать очередной анекдот, над которым всем полагалось смеяться, как вдруг откуда-то сверху донеслось треньканье мандолины. Полковник побагровел и, вместо того чтобы рассказать анекдот, сунул себе в рот намотанные на вилку спагетти. По случаю воскресенья обед тянулся необычайно долго; за десертом кофейная мельница была вручена Дику в знак внимания к gli americani, и кто-то достал бутылку «стрега». Полковник приказал ordinanza позвать bella ragazza, чтобы она выпила с ним стаканчик «стрега»; ordinanza, как показалось Дику, был не в восторге от этой идеи, но все-таки привел ее. Она оказалась красивой полной деревенской девушкой с оливковым цветом лица. С горящими щеками она робко подошла к полковнику и сказала: большое спасибо, но она, простите, не пьет крепких напитков. Полковник сгреб ее и усадил к себе на колени и хотел заставить пить из его стакана, но она стиснула свои прекрасные, белые, как слоновая кость, зубы и не захотела пить. Кончилось тем, что несколько офицеров схватили ее за руки и стали щекотать, а полковник вылил ей стакан на подбородок. Все расхохотались, кроме ordinanza, который стал белый как мел, и Дика и Стива, которые не знали, куда деваться. Покуда старшие тискали и щекотали ее и залезали ей руками за пазуху, младшие офицеры держали ее за ноги и шарили по бедрам. Наконец полковник справился с приступом смеха и выговорил:

– Баста, теперь она меня должна поцеловать.

Но девушка вырвалась и выбежала из комнаты.

– Поди приведи ее, – сказал полковник ordinanza.

Через минуту тот вернулся, стал «смирно» и сказал, что нигде не может найти ее.

– Молодец, – шепнул Стив Дику.

Дик заметил, что у ordinanza трясутся колени.

– Ах не можешь? – заревел полковник и толкнул ordinanza.

Один из лейтенантов подставил ногу, и ordinanza споткнулся и упал. Все расхохотались, но тут полковник лягнул его в задницу, и он опять растянулся на полу. Офицеры заревели от восторга, ordinanza пополз к выходу, а полковник побежал за ним, поддавая его ногой то справа, то слева, как футболист поддает мяч. Все офицеры развеселились и распили еще бутылочку. Когда они выходили, Серрати, хохотавший вместе с прочими, взял Дика под руку и шепнул ему на ухо:

– Bestie… Sono tutti bestie. [133]

Когда прочие офицеры ушли, Серрати повел их наверх к Сардиналье. Сардиналья был высокий, длиннолицый молодой человек, он любил называть себя футуристом. Серрати рассказал ему обо всем, что случилось, и прибавил, что американцам, он боится, было противно.