Сталки и компания

весь запас своего остроумия, и все будут довольны.

– Ну а эти трое. Они действительно настолько развращены?

– Чепуха, – ответил Крошка Хартопп. – Задумайтесь на минутку, Праут, и вы поймете, что «не по годам грязный образ мыслей», на который жалуется Кинг, существует только в голове самого Кинга. Он «взрастил в себе отмщенья сталь»{[69]}. Естественно, что ему все это не нравится. Зайдем на минутку в курительную. Нехорошо, конечно, подслушивать, но они сейчас беседуют около корпуса Кинга. Мелкие делишки радуют мелкие умишки.

Мрачная кладовка рядом с учительской всегда использовалась только для хранения одежды. Матовые стекла не давали возможности ничего увидеть, но отчетливо доносилось почти каждое сказанное на площадке слово. Легкие осторожные шаги донеслись сверху из пятой комнаты.

– Раттри! – раздался приглушенный голос (комната Раттри выходила на эту сторону). – Ты не видел ли где-нибудь мистера Кинга? У меня... – Мактурк осмотрительно не закончил предложение.

– Нет, он ушел, – ответил ничего не подозревающий Раттри.

– А-а! Ученый Липсиус отправился проветриться, да? Его Королевское Высочество ушло на дезинфекцию. – Мактурк вскарабкался ни изгородь, не переставая трещать, словно сорока.

– Нигде в колледже теперь так не воняет, как в корпусе Кинга, воняет ужасно и никто не знает, что делать. Боже, храни Кинга. И он моет своих молокососов privatim et seratimi. В озерках Есевонских{[70]} моет он их, опоясав чресла свои фартуком.

– Заткнись, сумасшедший ирландец! – послышался шорох мячика для гольфа, катящегося по гравию.

– Не стоит так гневаться, Раттри. Мы пришли, чтобы посмеяться вместе с тобой. Давай, Жук. Они все пришли. Ты можешь их учуять.

– А где же наш Помпозио Вонючетти? Этому чистому душой, благородному мальчику небезопасно появляться около своего корпуса. Так он ушел? Ничего. Я сделаю все, от меня зависящее. Теперь я in loco parentis.

(– Это в ваш огород, – прошептал Макрей Прауту: это была любимая фраза Праута.)

– Я хотел бы кое о чем поведать вам, мой юный друг. Нам необходимо побеседовать.

На этом месте Праут прыснул: Жук, подражая Кингу, выбрал его любимый гамбит.

– Повторяю, мастер Раттри, мы побеседуем, и темой нашей беседы будет не вонь, поскольку слово это отвратительное и непристойное. И с вашего любезного дозволения, и только в этом случае и не иначе, мастер Раттри, мы исследуем... этот непристойный бунт, вызванный гнетом подспудного морального разложения. Что поражает меня более всего: не столько ужасающая вульгарность, которой вы повсюду щеголяете под грузом морального разложения (представьте себе речь, прерываемую, словно знаками препинания, ударами по мячам от гольфа, но бедный Раттри был никудышный игрок), а та циничная безнравственность, с которой выражается ваш протест в этих чудовищных ароматах. Я далек от того, чтобы вмешиваться в дела чужого корпуса...

(– Боже мой! – произнес Праут. – Это же Кинг!

– Слово в слово, один к одному, послушайте, – сказал Крошка Хартопп.)

–