Кларкенвельские рассказы

Уильям Эксмью уже сидел, нахохлившись, под вековым дубом и, прикрыв плащом кинжал, поджидал Гантера. Заслышав стук копыт, он нащупал рукоять, крепко сжал ее и, когда лошадь поравнялась с ним, вскочил и гаркнул во все горло:

— Стой!

Лошадь взвилась на дыбы и сбросила седока. Эксмью ударил ее кинжалом в бок, — взревев от боли, она поскакала прочь.

— Увидишь меня и сразу узнаешь! — крикнул Эксмью.

Гантер не отвечал; он был слишком потрясен происшедшим. При падении он сильно ушиб левое бедро и повредил запястье.

— Узнал? — спросил Эксмью.

— Я вас в жизни в глаза не видел, — ответил Гантер и заплакал от боли.

— А вот я тебя видел, лекарь. Вернее, нюхом учуял. Все твои уловки знаю.

— Что я вам сделал?

— Как это вы, лекаришки, говорите? Лечить или убить? Разрешить жить или порешить? Заживить или навредить? Да уж, ты был близок к тому, чтобы навредить всем.

— Я в толк не…

— Я — за Генри, который скоро станет высшей властью. Ради него мы делали свое дело.

— Дело? Какое?

— Ты болтал про церкви. Трепал языком про круги. Ты не заживлял. Ты вредил.

Тут до Гантера стало доходить, о чем речь.

— Так Бого сам видел круги.

— Это для отвода глаз. Шутки ради. Словом, игра. Зато все эти безумцы, называющие себя «избранными», жутко возбудились. И разъярили народ. Разве ты не помнишь, как в Святом Писании сказано: опрежь творения обязательно приходит хаос. — Он расхохотался. — Но теперь, когда Ричарда больше нет, мы начнем все сначала. — Подняв кинжал, он наклонился к Гантеру. — А для некоторых Судный день уже наступает. Вот тебе, лекарь, за твое любопытство.

И одним движением перерезал Гантеру горло. Затем обтер клинок плащом и сунул в ножны. После чего поволок труп по мху и зарослям папоротника к реке. В этом месте Флит был особенно глубок и быстр. [18] Эксмью скатил тело с берега, и оно тихо соскользнуло в воду. Когда несколько часов спустя Магга и Гилберт выловили из реки труп Томаса Гантера, черты его лица еще не изменились.

Глава двадцать первая

Рассказ священника

В часовне Вестминстерского дворца Джон Феррур перебирал четки и читал молитвы. Человек преклонного возраста, серьезный и очень набожный, он восемнадцать лет был духовником Генри Болингброка, с тех пор как в 1381 году, во время крестьянского бунта, [110]он, священник Тауэра, спас Болингброку жизнь.

Пятнадцатилетний подросток укрылся в Тауэре, в башне Бичем, где располагались каменные «покои» для высокородных узников. Ферруру было поручено утешать и наставлять паренька.

— Давид подтверждает это словами laqueum paraverunt pedibus meis,то есть «они подготовили путы для ног моих», [111] — втолковывал он. — Ты попал в беду, так будь осмотрителен. И дальше Давид признается: «День и ночь тяготела надо мною рука Твоя; свежесть моя исчезла, как в летнюю засуху. Но я открыл Тебе грех мой». [112] Вину, стало быть, можно снять. — К чему эти разговоры про Давида, когда перед тобою несчастный Генри? Как мне избежать жестокости и заточения? Гонители мои свирепы и беспощадны.

Сквозь узкие окна — не окна, а бойницы для лучников, — было видно, как бунтовщики бегут к Тауэру. Их сторонники, до поры до времени таившиеся, даже стали опускать мост через ров, но от нетерпения многие мятежники бросались вплавь. Внутри послышались встревоженные голоса, потом отчаянные крики о помощи. Молодой король Ричард уже выехал из крепости на переговоры с зачинщиками мятежа. Тем временем распоясавшиеся повстанцы принялись грабить и убивать оставшихся в Тауэре людей. Феррур ясно слышал тяжелые шаги на винтовой лестнице: кто-то взбирался в башню. Священник стянул с юного Болингброка дорогой расшитый камзол и ножом изрезал его в клочья. Затем кусочком угля намарал черные пятна на шее и руках Генри. Паренек заплакал и ладонями заслонил лицо, словно пытался скрыть свой новый пугающий облик. На полу валялся набитый соломою тюфяк. Феррур попросил Генри лечь на него и молиться.

— Положись на беспредельную милость Господа, — только и сказал он, поле чего отворил тяжелую деревянную дверь и вышел на каменную площадку лестницы.

Снизу доносились рев и крики, но слов было не разобрать; через мгновение перед священником появился высокий мужчина в ветхом камзоле, с мечом наготове. Феррур протянул к нему руки:

— Храни тебя Христос. Мы надеемся, что нас вызволят из заточения.

Тут подоспели еще два бунтовщика.

— Кто это у тебя? — спросил один, вглядываясь в неподвижно лежащего на тюфяке Генри. — Что за мышонок?

— Это сын бедного узника, которого король повелел замуровать в крепости. Ему удалось сбежать, а несчастный мальчик остался, он смертельно болен. Подойдите поближе. Сами увидите страшные пятна.

Те не двинулись с места.

— Признаки смерти?

— Ее самой.

— Убить его — вот лучшее лекарство.

— О, любезные господа мои… — Эти слова явно обрадовали всю троицу. — Подумайте хорошенько. Вспомните, чем грозит страшный грех убийства, какое это богомерзкое преступление. Оно равносильно полному отречению от Бога. Ну же. — Он протянул к ним руку, но они отшатнулись. — Подойдите к горемычному сироте. Убейте агнца. Пусть растет в ваших душах смердящая куча грехов. А потом убейте и меня, ибо отпускать их вам я не стану. Пусть эта кровь жжет вам руки. И запомните: никто не знает, когда ваши беззащитные души предстанут пред Ним; быть может, очень скоро.

Его красноречие поколебало решимость незваных гостей. Они плюнули на пол, переглянулись и двинулись по лестнице обратно вниз. Дверь распахнулась, Генри выбежал на площадку и обнял своего спасителя.

Так Джон Феррур стал духовником молодого вельможи. Долгие восемнадцать лет, полные интриг и мятежей, мира и войн, он слушал голос совести Болингброка. Тот шепотом признавался ему в алчности и зависти; в том, что изнасиловал молоденькую девушку и в приступе гнева заколол своего давнего сторонника. Но того, что случилось всего два часа назад, Феррур предположить не мог: парламент провозгласил его господина и подопечного королем Англии. Из дверей Вестминстерского зала неслись приветственные клики. Феррур прижал четки к груди с такой силой, что боль обожгла пальцы. Генри получил трон не по праву помазанника Божьего, а в результате мятежа, силой оружия. Сам он в этом не признался, лишь пробормотал духовнику что-то невнятное о гибели королевства и принятых Ричардом плохих законах. Еще толковал о своем долге перед родиной, но ни разу не обмолвился об алчности и честолюбии, толкавших его на грешные дела. Феррур же видел его насквозь, он знал, какая бездна греховности таится в душе Генри. И если он, Феррур, будет хранить тайну исповеди, не впадет ли он сам в смертный грех? Не обернется ли его молчание благословением новому королю, не нарушат ли они оба закон Божий?

Рядом преклонил колена еще кто-то. Феррур сразу почувствовал, что человека томит тревога и отягощенная грехами совесть. Кто он? Ведь стража Генри его не задержала, пропустила в часовню. Феррур повернул голову и узнал Майлза Вавасура: многоопытный барристер не раз представлял интересы Болингброка в процессах, связанных с ленными поместьями и выделением вдовьей части наследства.

— Тяжко мне, святой отец. Я сейчас один-одинешенек, как в тот день, когда родился на свет.

— Хотите мне исповедаться?

— Да. Хочу облегчить душу, чтобы не страшиться последнего часа.

—  Вenedicite fili mi Domine. [113]— И, приступая к исповеди, Феррур опустил на глаза капюшон. — Искренне ли ты раскаиваешься?

— Да, святой отец.

— Скорбишь ли оттого, что заслуживаешь осуждения за грехи свои?