Кларкенвельские рассказы

— По значкам на моей шляпе можете убедиться, что я бывал в Риме и Иерусалиме, Кентербери и Компостелле. [100] О, Иерусалим, Иерусалим! Я видел место, где Господа нашего побивали бичами. Оно известно под названием «Тень Бога». И там же, неподалеку, стоят четыре каменные колонны, по которым постоянно точится вода. Так они оплакивают смерть Господа нашего, говорят в народе. После Ноева потопа на Голгофе нашли голову Адама — это знак, что на том же месте надо покупать искупление Адамова греха. Я видел гробницу, в которую Иосиф из Аримафеи, сняв Господа с креста, положил Его тело; люди называют это место середкой мира. Рядом находится колодец, а вода в него поступает из реки, что течет в Раю. О, Иерусалим! Все, кто не способен плакать, учитесь у меня! Наш старый мир идет к последнему концу, век его истекает.

Стоял тридцатый день сентября, накануне прошел праздник святого Михаила Архангела. Лондонцы уже знали, что Генри Болингброк посетил заточенного в Тауэр Ричарда и вынудил его отречься от престола. Одни утверждали, что король отказался от власти под угрозой пыток или смерти, другие уверяли, что он сделал это по доброй воле, чтобы избавить страну от нового кровопролития и войны. Как бы то ни было, Умбальд из Ардерна был намерен извлечь пользу из этого смутного времени.

— Господь не спит, — взывал он. — Когда начнут куриться горы, Вавилону придет конец. [101]

Настоятель церкви Св. Олбана, стоявшей на другом конце Вуд-стрит, даже перешел улицу, чтобы осадить нахала:

— Продавцам индульгенций не положено поучать народ. Они нагло обманывают людей и тем сеют зло!

Умбальд покосился на него:

— Старый дурень. Риза-то у тебя жесткая да тяжелая, а вот речь легковесная, язык без костей. Молчал бы лучше, глядишь, сошел бы за философа. Отвяжись от меня.

Старинная больница Св. Антония на Треднидл-стрит, от которой торговал снадобьями Умбальд, размещалась в давно опустевшей церкви, превращенной в зал с колоннадой; и в нефе, и в проходах рядами стояли кровати. В одном конце зала была устроена часовня; трапезная и общая спальня священников располагались в надворных строениях. Жители ближних улиц прозвали заведение «приютом умирающих». Очень верное название, поскольку заботы о душе считались в больнице более важным делом, чем лечение недужного тела. Казна пополнялась главным образом многочисленными дарами от живых и немалыми суммами от усопших, но выручке от торговли индульгенциями здесь тоже были очень рады.

— Ежели ко мне подходит искренне кающийся человек и оплачивает свои прегрешения, я охотно их ему отпущу. Ибо дано мне такое право. — Продавец индульгенций победно помахал пергаментным листом, на котором сразу бросалась в глаза заглавная буква «Я», увитая виноградными лозами, по которым карабкались обезьянки. — Любой, кто раскошелится на семь шиллингов для лечебницы, в награду получит от меня индульгенцию на целых семьсот лет. Это право я получил от самого Папы Римского. — Скатав папскую буллу в трубочку, Умбальд осторожно уложил ее в сумку и вынул оттуда же кусочек кости: — Вот святые мощи, оставшиеся от одиннадцати тысяч кёльнских девственниц. [102]Омойте эту косточку в любом колодце, и вода в нем станет целительной.

Стоявшая рядом торговка пирожками перекрестилась, но Умбальд не обратил на нее ни малейшего внимания; старуха небось сроду тридцати пенсов в глаза не видела, а про шиллинги и говорить нечего.

— Ежели в вашей овце ли, корове ли вдруг заведется червь и скотина начнет пухнуть, напоите ее этой водою, она выздоровеет. Язвы да паршу как рукой снимает.

Несколько прохожих остановились поглазеть на чудесную косточку, но Умбальд сунул ее обратно в холщовую сумку — таким способом он рассчитывал собрать целую толпу любопытных.

Едва он начал новую зазывную речь, как приметил знакомца, — тот перешел улицу и свернул за угол. Умбольд сразу узнал Уильяма Эксмью, помощника настоятеля церкви Сент-Бартоломью, — еще бы, сколько раз монах бывал на празднованиях, которые устраивали лондонские больницы в дни своих святых покровителей. Торговец считал Эксмью личным врагом, потому что именно Эксмью ввел проверку подаяний, которые продавцы индульгенций собирали якобы для своих богоугодных заведений. Он же настоял на введении аккуратного учета собранных денег. И теперь Умбальд был обязан записывать имена всех покупателей индульгенций, тем самым лишаясь возможности прикарманить монетку-другую.

Эксмью остановился на углу Чипсайда. Он явно кого-то поджидал: вертел головой, вглядывался в оба конца улицы, беспрестанно закатывая и вновь опуская рукава рясы. Помощник настоятеля, судя по всему, пришел вовремя. Но глядите-ка, кто явился к нему на условленную встречу! Эмнот Халлинг! Умбальд прекрасно знал в лицо всех мало-мальски известных горожан, и ученого книжника, разумеется, тоже. Про Халлинга поговаривали, будто он занимается черной магией и обращает свое хитроумное искусство против Церкви. Зачем ему понадобилось встречаться с помощником настоятеля?

Умбальд приподнял шляпу в знак прощания с немногочисленными собравшимися зеваками и, пожелав им Господней милости и легкой смерти, неторопливо направился к перекрестку. Остановившись под Древом Кнута, он прислушался.

— Почему ты выбрал для встречи такое открытое место? — прошипел Эксмью, не дожидаясь обычного приветствия «С нами Бог!».

— Здесь никто не обратит на нас внимания, — ответил Эмнот Халлинг. — А мне нужно многое тебе сообщить.

— О чем?

— О некоем Томасе Гантере.

— О Гантере? — Эксмью удивился, снова услышав имя лекаря, но виду не подал и спросил с напускным безразличием: — Кто такой Гантер?

— Врачеватель из Баклерсбери. У меня была с ним дружеская беседа. Но ему известно всё.

И Эмнот Халлинг пересказал Уильяму Эксмью поразительный разговор с Гантером в харчевне, из которого следовало, что лекарь догадался о планах избранных. Вдобавок, припомнил Халлинг, Гантер мимоходом упомянул барристера Майлза Вавасура.

Его слова немало встревожили Эксмью, однако он снова сумел скрыть свои чувства.

— Этот лекаришка — просто болтун. Как моська, что пугает, да не кусает.

— В харчевне он толковал и про пять кругов.

— А ты, Эмнот Халлинг, держи язык за зубами и мотай на ус.

— Я ему ни слова не сказал. Однако ж он как-то прознал про поджог церкви Сент-Майкл-ле-Кверн, а ведь это дело еще только замышляется. Откуда у него эти сведения?

— Тише, тише, — стал успокаивать его Эксмью, сосредоточенно обдумывая услышанное. — Ты вникай в суть. Прикинь, что за намерения могут быть у этого Гантера. Неправое дело у него на уме.

— Что ты хочешь сказать?

— Он задумал нас погубить.

— Но мы же не погибнем.

— В высшем, духовном смысле — нет. Но труды наши на земле еще не завершены. Нужно положить конец его наветам. Положить предел злобе его.

— Со мной он всегда был очень мил.

— Это лишь для отвода глаз, Эмнот, уж поверь мне. Коли к нему в капкан попадешь, живым не уйдешь.

Халлинг с Эксмью двинулись по Чипсайду к скотному рынку. Следовать за ними по пятам продавец индульгенций не мог — они бы его заметили; он перешел на другую сторону Вуд-стрит, надеясь дослушать разговор.

— Тебе известно, Эмнот, что любой, кто станет нам мешать, будет проклят Богом?

— Богу незачем его проклинать, он и без того проклят. — Повисло неловкое молчание. — Так что же нам делать?

— Тебе пока ничего. У меня другое поручение для тебя.

— Касательно?..

— Я убежден, что Майлз Вавасур бросил тень на наше общество. Он меня очень беспокоит. Что-то он такое выискал в нашей святой вере. И теперь готов забиться в любую норку. Припадает к земле, словно умирающий жаворонок или перепуганная курица.

— Кто, Вавасур? Барристер?

— Да, он самый. Законник. У того, кому выпало родиться в гнезде болтунов, словесный поток не скудеет никогда. Ему лишь бы бормотать, лишь бы нашептывать. Эту глотку надо заткнуть. Унять его шепоток. Ты же человек ученый. Знаешь французский. Vous estes sa morte. [103]Обуздать коня мало. Нужно укротить его навсегда.