Счастливчики

— Может быть, — сказал Медрано, — ошибка именно в том, что мы не желаем выходить за пределы. Может, это самый верный путь к поражению, даже в повседневной жизни. Вот я, например, с юных лет решил, что буду жить один, уехал в провинцию, мне там было не очень хорошо, но зато я спасся от суеты, которая губит столичных жителей, а в один прекрасный день вернулся в Буэнос-Айрес и больше не трогался с места, если не считать путешествия в Европу, о котором я вам говорил, и поездок в отпуск в Винья-дель-Мар, пока еще был доступен чилийский песо. Отец оставил крупное состояние, о котором мы с братом даже не подозревали; так что я смог свести к минимуму занятия с бормашиной и щипцами и отдался тому, что мне нравится. Не спрашивайте, что это, потому что ответить мне было бы нелегко. Ну, например, футбол, итальянская литература, калейдоскопы, женщины легкого нрава.

— Их вы почему-то ставите в конец перечня. Объясните мне, пожалуйста, пользуясь тем, что Хорхе спит, что вы имеете в виду под легким нравом.

— Я хочу сказать, что у меня никогда не было, как говорится, невесты, — сказал Медрано. — Думаю, муж из меня получился бы никудышный, и у меня хватает порядочности, чтобы не пробовать себя в этом качестве. Но я и не их тех, кого женщины называют обольстителем. Мне нравятся женщины, которые не создают проблем, кроме себя самих, что само по себе немало.

— Не любите ответственности?

— По-видимому, у меня завышенное представление об ответственности. Настолько высокое, что я стараюсь ее избегать. Невеста, девушка, которую обольстил… Все это обращено в будущее, с этого момента ты должен начать жить для и ради будущего. Вы считаете, что будущее может обогатить настоящее? Быть может, в браке или когда пробуждается отцовское чувство… Вообще-то странно, потому что я люблю детей, — пробормотал Медрано, глядя на утонувшую в подушке голову Хорхе.

— Не думайте, что вы исключение, — сказала Клаудиа. — Как бы то ни было, но вы прямиком несетесь к тому, что именуется холостяком, и эта человеческая разновидность имеет свои достоинства. Одна актриса говорила мне, что холостяки — лучший корм театральных касс, истинные благодетели искусства. Нет, я не шучу. Однако вы считаете себя гораздо большим трусом, чем есть на самом деле.

— Разве я говорил, что я трус?

— А что же это такое — отказаться даже от возможности жениться или обольстить, от всякой ответственности, от какого бы то ни было будущего… Кстати, о вопросе, который вы мне только что задали… Я думаю, что будущее может обогатить настоящее только в том случае, если оно рождается из настоящего, которое открыто глядит в будущее. Поймите меня правильно: я не о том, что надо тридцать лет работать как вол, чтобы выйти на пенсию и жить спокойно, нет, просто мне кажется, что никакая трусость и осторожность в настоящем не избавят от малоприятного будущего, напротив, вопреки вашей воле создадут для него все предпосылки. Даже если в моих устах это прозвучит цинично, скажу: если вы не обольстите девушку из страха перед будущими последствиями, то это ваше решение родит будущую пустоту, некий призрак будущего, способный испортить удовольствие от любых отношений с другими женщинами.

— Вы думаете обо мне, а не о девушке.

— Разумеется, но я вовсе не уговариваю вас стать Казановой. Я полагаю, нужна твердость, чтобы не поддаться желанию обольстить; а посему нравственная трусость может обернуться добродетелью… Право же, смешно.

— Проблема ложна, поскольку дело не в трусости и не в добродетели, а в заведомо принятом решении, которое начисто исключает большинство возможностей. Обольститель ищет возможности обольстить и, найдя, обольщает, а если не искать… Короче говоря, достаточно не принимать во внимание невинных девственниц, а их так мало в кругу, где я вращаюсь…

— Вот бы знали эти несчастные девственницы, какие метафизические конфликты способна порождать их невинность… — сказала Клаудиа. — В таком случае расскажите мне о других.

— Нет, так — нет, — сказал Медрано. — Мне не нравится, как вы об этом просите и сам ваш тон. Мне не нравится, что я тут наговорил, и еще меньше — что наговорили вы. Лучше я пойду выпью коньяку в баре.

— Нет, побудьте еще немного. Я знаю, что иногда могу наговорить глупостей. Но мы ведь можем поговорить о чем-нибудь другом.

— Простите меня, — сказал Медрано. — Это не глупости, наоборот. И мое дурное расположение духа объясняется как раз тем, что это вовсе не глупости. Вы считаете меня в нравственном плане трусом, и это чистая правда. Я начинаю думать, а не могут ли ответственность и любовь стать одним и тем же в какой-то момент жизни, на каком-то этапе жизненного пути… Мне это еще не ясно, но с некоторых пор… Да, я в ужасном состоянии, и главным образом из-за этого. Никогда не думал, что довольно обычный в моей жизни случай может так меня мучить и терзать… Как язвочки на деснах — дотронешься языком, и они невыносимо зудят… А это язва — в мозгу, все свербит и свербит… — Он пожал плечами, достал сигареты. — Я вам расскажу, Клаудиа, думаю мне станет легче.

И он рассказал ей о Беттине.

За ужином досада у нее прошла и уступила место язвительности, желанию подтрунивать над ним. Никакой причины подтрунивать не было, но ей не давало покоя, что он обезоружил ее таким простым способом — одним взглядом. В какой-то момент она готова была поверить, что Лопес — невинный простак и что его сила рождается из его простоты и невинности. Но потом посмеялась собственной наивности: нетрудно было заметить, что у Лопеса налицо все данные для большой охоты, хотя он и не выставлял их напоказ. Пауле ничуть не льстила внезапность впечатления, которое она произвела на Лопеса; наоборот (какого черта, еще вчера они не были знакомы, два чужих друг другу человека в огромном Буэнос-Айресе), ее раздражало, что она так быстро оказалась в положении королевской добычи. «А все потому, что я — единственная по-настоящему свободная и интересная женщина на борту, — думала она. — Может, он и внимания бы на меня не обратил, если бы нас познакомили на вечеринке или в фойе театра». Ей было противно чувствовать себя обязательным пунктом в программе дорожных развлечений. Словно картонная мишень, которую пришпилили к стене, чтобы сеньор охотник поупражнялся в меткости. Но Ямайка Джон такой симпатичный, она не могла всерьез рассердиться на него. Она спрашивала себя, а вдруг он тоже испытывает что-то подобное; она прекрасно понимала, что он мог счесть ее кокеткой, во-первых, потому, что она ею была, а во-вторых, потому, что имела обыкновение быть и легко казаться не такой, какой была на самом деле. И как настоящий портеньо, бедняга Лопес мог подумать, что упадет в ее глазах, если не сделает все возможное, чтобы ее завоевать. Дурацкая ситуация и в чем-то даже роковая, вроде того, как в кукольном театре марионетки обязаны наносить и получать ритуальные палочные удары. Ей было немного жаль Лопеса и себя тоже, и в то же время было радостно, что она не обманулась. Оба могли играть свою игру с максимальным совершенством и дай бог, чтобы Панч ни в чем не уступал Джуди [56].

В баре, куда Рауль пригласил их выпить джину, они ловко обошли компанию Пресутти, скучившуюся в углу, но оказались лицом к лицу с Норой и Лусио, которые не были на ужине и выглядели озабоченными. Усевшись за тесно поставленными столиками, они оказались друг против друга и немного поговорили, с облегчением отказавшись на время от своей индивидуальности и сдавшись на милость этого чудовища — общего разговора, который всегда ниже уровня каждого из присутствующих, а потому так удобен. Лусио был рад и счастлив их приходу, потому что Нора, написав письмо сестре, загрустила. И хотя она говорила, что ничего страшного, Лусио выводила из себя ее задумчивая рассеянность, из которой он никак не мог ее вытащить. Особенно много он никогда с Норой не разговаривал, это было делом Норы; по сути, у них были довольно разные вкусы, но в отношениях между женщиной и мужчиной… В общем, это морока, что Нора расстраивается из-за пустяков. Может, хоть отвлечется, поговорив с людьми.