Александр и Любовь

Вот и он дождался своего наследства. Профессор скопил не так чтобы очень уж много, но восемьдесят тысяч Александр с Ангелиной на двоих получили. Половину своей доли Блок истратит на урегулирование «шахматовского вопроса» - выкупит имение и передаст его в безраздельное владение матери и тете Маше. Остальных денег хватит на вполне безбедное их с Любой существование до самого 1917-го.

Люба тем временем закончила Гамсуна. Блок пишет издателю, просит пустить переводы за подписью жены, согласен на формулировку «под редакцией А.Блока» (имени Любы под переводами так и не состоялось). Внезапно разбогатевший, он присоединяет к своей квартире еще две комнаты, и одну из них обустраивает под маму, здоровье которой снова ухудшилось. Наводит справки о подходящем для нее санатории. Новый год они с Любой встречают в Ревеле.

По возвращении он отчитывает маму в письме, уговаривает уклоняться от визитов и прочих светских формальностей, входящих в обязанности супруги комполка: «Всякому человеку нужно быть, хотя бы до minimum'a таким, каков он есть, существуют черты, которых не п р е одолеешь. Таковы для нас с тобой (обоих соверш. одинаково) - отношения к "обыкновенным", посторонним "ближним". Я знаю твердо, что если я начну "исполнять обязанности", вроде твоих, то я долго не выдержу. Потому я поневоле (по обязанности перед самим собой) должен экономить себя - и ни за что не отдам ни одной  части своей души (или "досуга", или времени) таким посторонним людям. В противном случае - я могу сойти с ума без всяких преувеличений. (Ни о карьере, ни о спасении приличий уже не может быть и речи, при условии твоих припадков)". Выделения самого Блока...

Сыновья забота, несомненно, очень похвальна. Но признания довольно недвусмысленны. Это не нездоровый, не выходящий за какие-то принципиальные для нас рамки эгоизм, но это эгоизм, которого Блок прежде не декларировал так демонстративно. Будем просто иметь в виду его готовность разделять «ближних» на действительно ближних и «обыкновенных». Интересно, к какой категории в этой иерархии должна относиться Люба?

В начале февраля Александра Андреевна перебирается жить к Блокам. В марте Франц Феликсович увозит ее в санаторий («санаторию», если уж по-тогдашнему) доктора Соловьева в подмосковных тогда еще Сокольниках. 1910-й для Блока, по его же признанию, был окрашен четырьмя событиями: смертями - Комиссаржевской, Врубеля и Толстого, и кризисом русского символизма - четвертой своего рода гибелью. Вот уже второй год подряд судьба подбрасывает ему смерть за смертью.

Нелепо умершая в Ташкенте (подхватила черную оспу) Вера Федоровна была для Блока «развернутым ветром знаменем». Он был среди тех, кто шел за наглухо запаянным гробом в Александро-Невскую Лавру. Читал тяжелые стихи об этом на многолюдном траурном вечере в зале Городской думы. Месяца не прошло - не стало Врубеля, живописца, с которым Блок был «связан жизнью», хотя и увидел он его впервые лишь лежащим в гробу. Родственники покойного просили поэта сказать речь над могилой, и это была единственная в тот день речь.   Уход Льва Толстого из Ясной Поляны и последовавшие за этим события подвигли Блока и вовсе на неслыханное: тетушка Марья Андреевна констатирует, что «он даже читал газеты, что вообще не входило в обиход его жизни и случалось лишь периодически». Вот любопытные строчки того периода:

Где память вечную Толстого

Стремится омрачить жена

Жена в его толковании все-таки что-то злодейское, «омрачающее». Блок ведь здесь не столько непосредственно о Софье Андреевне, сколько о породе «жён» Толстых вообще.

1 мая они с Любой перебираются в Шахматово.

На сей раз им предстоит задержатся там более чем на полгода - аж до ноября. Новый хозяин, он решил капитально перестроить дом и взялся за дело со всем энтузиазмом и душой. Набрал целую артель (душ тридцать) мастеровых -местных плотников, тверских каменщиков с печниками, московских маляров. Вскоре Шахматово преобразилось. Крыша из красной стала зеленой (как при дедушке), стены -свежевыкрашенные, серо-белые, нижние стекла окон цветные. Внутри бревенчатые стены заклеили обоями. Новую мебель завезли. В мезонине была устроена библиотека, между полками развесили портреты Леонардо, Пушкина, Толстого и Достоевского, любимую «Джоконду» и врубелевскую «Царевну-Лебедь».

Семь лет спустя внезапно ставшие из ничего всем крестьяне разграбят дом. Опустошат стол поэта - еще крепостной работы, доставшийся ему от отца. Из секретных ящиков, в которых Блок хранил письма жены, ее портреты, личный дневник, что-то из рукописей, пропадет всё. Нас будут уверять, что Александр Александрович обрадуется такому повороту. Зоргенфрей расскажет, что поэт ликовал, узнав о разорении революционными массами его родового гнезда:

- Хорошо, - сказал якобы Блок, и лицо его якобы озарила счастливая улыбка.

Эта дурь кочевала и, кажется, всё еще кочует из учебника в учебник. И мы напомнили о ней снова лишь затем, чтобы еще раз оправдать наши поиски настоящего, неотретушированного Блока - это «хорошо» чертовски смахивает на приснодавнее «я рад» в ответ на признания Белого о намерениях забрать у него Любу.

Блоки задержались в Шахматове неспроста: явилась идея перезимовать в усадьбе. И это был не минутный порыв. Мысль о деревенском уединении показалась им настолько привлекательной, что были закуплены валенки для прогулок по лесу, заказаны санки. Но надолго запала не хватило. Уже в середине октября - метель. В лесу ложится снег. Блоки перебираются из большого дома в родной флигелек. Через пару дней - оттепель. Они лепят на берегу пруда «болвана из снега» («он стоит на коленях и молится»). Однако становится очевидным, что затея с зимовкой бесплодна - «мертвая тоска», как напишет Блок матери.

Опять же, напомнил о себе раскаявшийся во всем и снова влюбленный в Сашу (теперь уже только в Сашу - за «поле Куликово») Белый. Он снова зовет Блока в свои братские объятья. А не в объятья - так хотя бы на свою лекцию о Достоевском. А заодно уж и потолковать о перспективах созданного при его участии многообещающего издательства «Мусагет». И 31-го октября Блок уезжает в Москву.

На другой день отбыла в Петербург Люба. Которую уже страницу она отсутствует, не отлучаясь.

Диагноз «без жизни» предельно точен. Они неразлучны почти год, но это ничего не дает. Они, как и прежде, нужны друг другу, но ни один из них не может ответить на вопрос -зачем. Они прикладывают все усилия к тому, чтобы казаться себе семьей, но результаты всех усилий - «внешнее». А «внешнее» - едва ли не самое ругательное в лексиконе Блоков слово. Жизни нет.

Нет ее и в стихах Блока той поры. Она улетучилась вместе с его ароматной непонятностью. О его стихах тех лет Чуковский скажет: «поэт для немногих стал постепенно превращаться в поэта для всех». И этот поэт грузит теперь Россию своим бывшим, прошлым, ощущением доживания. Теперь он «старик», «стареющий юноша», просто «старый» (ему только что грянуло тридцать!). В стихах его теперь так много ночи...

Ее было достаточно и прежде, но теперь это черная, страшная ночь: «Ночь - как ночь, и улица пустынна», «Ночь - как века» и т.д., т.д., т.д...

И эта его ночь страшна, как страшен и весь мир. «И мир - он страшен для меня», «Забудь, забудь о страшном мире», «Страшный мир! Он для сердца тесен.» - Блок не стесняется повторов, он задалбливает одно и то же. Ему страшно всё - даже творчество. Даже женские объятья. Наслоившиеся смерти и неспособность отыскать спасение от них в Любином тепле сделали свое дело - жизнь кончилась насовсем. «Жизнь пуста.», «Жизнь пуста, безумна и бездонна.», «Жизнь пустынна, бездомна, бездонна.» -твердит поэт.

Перечитайте «Ночь, улицу, фонарь, аптеку». Это, между прочим, вторая из «Плясок смерти», - что-то ведь таким названием он хотел сказать?