«…Пишу я, обреченный на лишенья, —
Тебе, всех дум и дел моих решенье.
Не так, ошибся: я, чья кровь кипит, —
Тебе, чья кровь младенческая спит.
У ног твоих простерт я безнадежно,
А ты другого обнимаешь нежно.
Не жалуясь, переношу я боль,
Чтоб облегчила ты чужую боль…
Ты, скрывшаяся под крылом другого,
По доброй воле шла на подлый сговор.
Где искренность, где ранний твой обет?
Он там, где свиток всех обид и бед!
Нет между нами лада двух созвучий,
Но есть клеймо моей неволи жгучей.
Нет равенства меж нами, — рабство лишь!
Так другу ты существовать велишь.
Когда же наконец, скажи, когда
Меж нами рухнут стены лжи, — когда
Луна, терзаемая беззаконно,
Избегнет лютой нежности дракона,
И узница забудет мрак темницы,
И сторож будет сброшен с той бойницы?
Но нет! Пускай я сломан пополам!
Пускай перебудет в здравье Ибн-Салам!..
Я — одержимость, что тебе не снилась,
Я — смута, что тебе не разъяснилась,
Я — сущность, разобщенная с тобой,
Самозабвенье выси голубой.
А та любовь, что требует свиданья,
Дешевле на базаре мирозданья.
Любовь моя — погибнуть от любви,
Пылать в огне, в запекшейся крови.
Бальзама нет для моего леченья.
Но ты жива, — и, значит, нет мученья…»
Лейли? — Да нет! То узница в темнице.
И все-то ей мерещится и мнится,
Что где-то между милых строк письма
Надежда есть, сводящая с ума.
А муж стоит на страже дни и ночи,
Следит, и ждет, и не смыкает очи.
У самой двери тщетно сторожит,
Видать, боится, что Лейли сбежит.
И что ни день, готов из сострадацья
Отдать ей жизнь, не поскупиться данью.
Но мрачно, молчаливо и мертво
Сидит жена, не глядя на него.
И удалось однажды ускользнуть ей
От зорких глаз и выйти на распутье:
Быть может, тот прохожий иль иной
О милом весть прослышал стороной.
Так и случилось. Встретился, по счастью,
Ей странник-старичок, знаток по части
Всесветных слухов и чужих вестей.
Он сообщил красноречиво ей,
Что пламя в сердце друга, в сердце страстном
Как бушеванье волн на море Красном,
Что брошен он в колодец, как Юсуф,
Что бродит до рассвета, не уснув,
И в странствиях «Лейли! Лейли!» вопит он,
И для него весь мир Лейли пропитан,
И кара и прощение — Лейли,
И всех дорог скрещение — Лейли.
«Я та Лейли, — в ответ она вскричала,—
Я жизнь его годами омрачала,
Из-за меня он теплился и гас.
Но есть, однако, разница меж нас:
К вершинам гор ведет его дорога,
А я — раба домашнего порога!»
И, вынув серьги из ушей, Лейли
Швырнула дар прохожему: «Внемли!
Не откажись за жемчуг мой от службы!
Ступай к нему, найди предлог для дружбы
И в наши приведи его края,
Чтобы на друга поглядела я,
Оставь его в любом укромном месте.
Все может быть. Сюда приходят вести
О сложенных им песнях. Может быть,
Он не успел и старые забыть.
А может быть, еще другие сложит
И дальше жить мне песнями поможет».
И полетел, как вихрь, ее гонец
По людным рынкам, по краям безлюдным
И встретился в ущельях наконец
Он со страдальцем этим безрассудным.
…Еще нетерпеливей и быстрей
Спешил Меджнун со свитою зверей.
Всего лишь шаг до цели остается.
Послушен жребий. Дело удается.
Достигли рощи пальмовой они.
Безумный ждет в прохладе и тени.
И вот гонец встал у шатровой двери,
И оповещена и мчится пери:
Там, в десяти шагах, ее любовь!
Но сразу в ней остановилась кровь.
«Нет! — говорит, и вся затрепетала.—
Нет, невозможно! Сил моих не стало.
Как быстро тает бедная свеча!
Ступлю я шаг — и гасну, трепеща.
Нет, нет! Идти к нему — идти на гибель.
Сюда он для богохуленья прибыл.
Я знаю, как он грешен и речист.
Пускай же свиток остается чист.
Пускай, представ пред судиею высшим,
Ни слова мы на свитке не напишем,
Не зная срама за дела свои.
В том совершенство истинной любви»…