«Жубиаба»

Едва очередной рассказчик заканчивал свою историю и на секунду воцарялось молчание, как одна из каброшей тут же спешила с просьбой:

— Спойте, сеньор Зе, уважьте народ…

— Да нет, девушка, к чему мешать такой интересной беседе, — прикидывался он скромником.

— Ну, не ломайся, Зе, пой…

— Да я и гитару оставил дома…

— Не беда… Балдо принесет…

Антонио Балдуино только этого и ждал и мчался со всех ног к лачуге Зе Кальмара. А тот все заставлял себя упрашивать:

— Я сегодня не в голосе… Пусть девушки меня простят…

Теперь уже все хором его уговаривали:

— Ну, спой, Зе…

— Ну хорошо, но только одну-единственную…

Но, конечно, за одной единственной следовало много других: тираны[11], коко[12], самбы, песни любовные, песни печальные до слез и приключенческие ABС — они больше всего нравились Антонио Балдуино:

Ах, свижусь ли с домом родимым, увижу ль родные края?

Схватили меня и в Баию везут арестантом меня.

Зе пел о разбойнике Лукасе да Фейра, любимейшем герое Антонио:

Богатства себе не скопил я, богатым не быть бедняку, но жил в своем собственном ранчо и ящик имел табаку.

В Баие мне суд учинили, тюрьма угрожала уж мне…

Но стражников всех раскидал я, а сам ускакал на коне.

Слушатели шепотом комментировали:

— Ну и смельчак этот Лукас…

— Говорят, он ни разу не промахнулся…

— И добрый, говорят, был человек…

— Добрый?

— А что? Он только богачей грабил, а награбленное отдавал бедным…

Грабитель — я бедных не грабил, да что и возьмешь с бедняка?

Но всех богачей-толстосумов моя настигала рука.

— Ну, слыхал?

— И по части женского пола был силен…

Каброши с глазами как пламень, мулатки с кудрями как шелк, креолки и белые крали — никто от меня не ушел.

Дойдя до этого места, Зе Кальмар победительным взором окидывал столпившихся каброшей и дарил им одну из своих неотразимых улыбок. Девушки взирали на него с обожанием, словно перед ними был сам Лукас да Фейра собственной персоной, а парни, глядя на них, покатывались со смеху. А дальше говорилось о верности разбойника своему слову и о его горделивой отваге:

Не выдам своих я собратьев, позор, коли выдам я их, пусть сам я погиб безвозвратно, не дам погубить я других.

О ком говорит вся округа и песни слагают о ком?

Я ловок и смел — ведь недаром меня все зовут главарем.

Но наступала минута, когда голос Зе Кальмара обретал особую звучность, а взгляд становился особенно томным. Так было, когда начинались куплеты на букву У:

У — тоже лишь гласная буква, как а, е, и, о, — потому прощальный привет посылаю друзьям и еще кой-кому…

Глаза певца не отрывались от очередной избранницы, и в тот миг он и впрямь был Лукас да Фейра, разбойник, убийца, не устоявший перед любовью…

Под аплодисменты собравшихся он заканчивал свою историю:

Я грабил и старых и малых, в жестокий пустившись разбой, но вот наступил час расплаты, назначенный злою судьбой

А потом следовала самба. Истинной печалью наполнял ее несравненно тоскующий голос Зе Кальмара:

Я покидаю край родимый, коварством изгнанный твоим…

Я покидаю край родимый, тоскою о тебе томим.

Женщины изнемогали от удовольствия:

— Ах, какой он красавчик!

— Как он выводит-то, прямо до слез…

Одна из них, с большим животом, видать, на последнем месяце, шепотом рассказывала другой:

— Мой-то, пока меня добивался, от меня ни на шаг не отходил… Подарками задаривал… Жениться обещал: мол, и в церкви обвенчаемся, и у судьи запишемся…

— И в церкви и у судьи?

— Да, моя милая… Мужчина, чтоб нашу сестру обмануть, что хочешь наобещает… Улестит почище самого дьявола… А я дура и поверила… Ну вот и получила… полное брюхо… Работать пришлось, красота моя на нет и сошла… Ну, он и удрал с одной каброшей, — она уж давно на него зарилась…

— Поворожить надо было, вот он бы и вернулся…

— А к чему? От своей судьбы не уйдешь… На все божья воля…

— Еще что! Надо было хоть на эту гадюку порчу напустить! Нет, вы только подумайте! Какая-то стерва уведет моего мужа, а я буду на это смотреть! Будто так и надо! Ну нет, моя дорогая… Я бы тут же напустила на нее проказу, и он бы мигом вернулся! Отец Жубиаба свое дело знает, от его ворожбы не спасешься…

— А ни к чему это все… Мы в своей судьбе не вольны, как там определят, так и будет. — Женщина подняла глаза к небу. — Кому что на роду написано, — никуда от того не денешься. Вот он, — она показала на свой живот, — еще и не родился, а уж на небесах вся его жизнь расписана…

Старая Луиза поддержала ее:

— Твоя правда, дочка. Так оно и есть…

Разговор делался общим:

— Слушай, ты знаешь Грасинью, мулатку с Гиндасте-дос-Падрес?

Кто-то припомнил:

— Не эта ли — без зубов, страшная что твоя жараракусу[13]?

— Она самая… Но слушайте дальше: и вот с такой-то рожей она отбила мужа у Рикардины, ну, а та, сами знаете, бабища — во! Жубиаба ей поворожил…

— Она сама ворожить горазда… в постели, — загоготал один из парней.

— Говорят, Балбино помер от ворожбы…

— Ну да! От собственной злости он помер. Злющий был — чистая кобра.

Толстый старый негр, чесавший себе ступню острием перочинного ножа, продолжал вполголоса:

— Вы что, не слыхали разве, что он сотворил со стариком Зекиелом? От этой истории волосы дыбом на голове становятся… Всем известно — старик кривить душой не умел. Строгий был человек. Я его хорошо знал, вместе каменщиками работали. Уж до того был прямодушный. Второго такого на всем свете не сыщешь. Но однажды, на беду, свела его судьба с Балбино… Этот чертов сын втерся к нему в дружбу, а для чего? Чтоб соблазнить старикову дочку. Помните Розу? Я-то хорошо ее помню… Скоро глаза мои могильная земля засыплет, и не увидать мне больше такой красавицы — первая была среди каброшей… Так вот Балбино прикинулся, что влюблен в нее и хочет жениться…

Женщина на сносях поддакнула:

— Точь-в-точь как у меня с моим Роке…

— Даже день свадьбы назначили… Но случилось так, что старику Зекиелу пришлось ночью выйти на работу. Он в то время в гавани работал… а тут как раз срочная погрузка… Балбино на правах жениха заявился в дом и потащил Розу в комнату старика, вроде затем, чтобы взглянуть на приданое. А там он повалил ее на кровать и, как она ни кричала и ни отбивалась, снасильничал над ней и бросит растерзанную, всю в крови, хоть и живую. И еще у него достало бесчувствия взломать сундук старика и вытащить оттуда деньги, несчастные пятьдесят мильрейсов, припасенные к свадьбе. Когда старик вернулся — он прямо обезумел… А Балбино — он ведь всегда больше глоткой брал — струсил и где-то до поры хоронился, а потом он и его дружки подкараулили старика ночью и забили до смерти. И ничего ему за это не было… Говорили, что наверху у него есть заручка.

— Да уж не без этого. Раз какой-то солдат выследил его и задержал. Так знаете, чем это кончилось? Балбино отпустили, а солдат сел за решетку.

— Говорят, он приводил полицию туда, где праздновали кандомбле…[14]

Никто не заметил, как к собравшимся подошел Жубиаба:

— Он умер страшной смертью, — проговорил макубейро.

Все склонили головы, никто не смел ему противоречить.

— Он умер страшной смертью. У него закрылся глаз милосердия. И остался один только злой глаз. Но когда он умер, глаз милосердия открылся снова. — И он повторил еще раз: — Глаз милосердия закрылся. Остался один только злой глаз.

Голый до пояса негр протиснулся к Жубиабе поближе.

— Как это, отец Жубиаба?

— Никто не смеет закрывать милосердный глаз. Нехорошее дело закрывать милосердный глаз. Добра тогда не жди.

Тут он заговорил на своем наречии, и у всех по телу пробежала дрожь, — так всегда бывало, стоило Жубиабе заговорить на языке наго.

— Ожу анун фо ти ика, ли оку.

Вдруг полуголый негр бросился Жубиабе в ноги:

— Я тоже закрыл свой милосердный глаз, люди… Однажды я тоже закрыл милосердный глаз…