Мастер Иоганн Вахт

Мастер Вахт был всегда очень доволен стряпней своей дочери и однажды высказал мнение, что лучше той лапши, какую он ест у себя дома, не может быть и за столом самого князя-епископа. Это замечание до того обрадовало добрую Реттель и так глубоко запало ей в сердце, что она наготовила большую миску этой лапши и вознамерилась послать ее прямо во дворец к князю-епископу; к счастью, мастер Вахт вовремя застал ее среди этих хлопот и со смехом воспрепятствовал исполнению отважного плана.

Словом, маленькая, толстенькая Реттель была отличная хозяйка, превосходная стряпуха, притом воплощенная доброта, преисполненная дочерней любви и всяких семейных добродетелей, а папаша Вахт высоко ценил эти достоинства и нежно любил ее.

Однако таким умным людям, каков был Вахт, невзирая на всю их серьезность, свойственна некоторая наклонность к иронии и шутливости, которая при малейшем толчке выходит наружу; так глубокий поток, невозмутимо катящий вперед тихие воды, серебрится и подергивается, игривою рябью от дуновения мимолетного ветра.

Было бы странно, если бы Реттель всем своим существом не пробуждала в отце этой шутливости; зато между отцом и дочерью установились своеобразные отношения особого оттенка. Благосклонный читатель со временем узнает тому много примеров; расскажу теперь один, в своем роде довольно забавный.

В доме мастера Вахта часто бывал один тихий молодой человек красивой наружности, состоявший смотрителем при княжеской ризнице и получавший очень значительные доходы. По старинному немецкому обычаю, он посватал старшую дочку и обратился для этого к отцу; а мастер Вахт, из справедливости к молодому человеку и к своей Реттель, не мог ему отказать от дому и даже дозволил бывать почаще, дабы дать ему случай завоевать сердце девушки. Когда Реттель узнала о намерениях юноши, она стала очень приветливо на него поглядывать, и в ее глазах иногда ясно можно было прочесть: «К нашей свадьбе, мой милый, я все булочки испеку сама!»

Мастеру Вахту была далеко не по сердцу такая податливость дочери, потому что княжеский ризничий ему совсем не нравился.

Во-первых, он был, разумеется, католического вероисповедания, во-вторых, при ближайшем знакомстве мастеру Вахту показалось, что господин ризничий все чего-то не договаривает, виляет, что указывало на ограниченность его ума и робость нрава.

Вахт с величайшим удовольствием выпроводил бы из дома этого неприятного жениха, если бы не опасался огорчить Реттель. Но мастер Вахт был человек очень наблюдательный и многое умел подмечать, никому о том не докладывая, а при случае пользовался своими догадками весьма искусно. Так, например, он заметил, что ризничий ничего не смыслит в хорошей еде, поглощая кушанья вполне равнодушно и притом весьма неаппетитно. В один воскресный день, когда ризничий, по обыкновению, пришел к обеду, мастер Вахт начал с особым старанием расхваливать каждое блюдо, изготовленное усердными руками искусной Реттель, и, между прочим, не только вызывал гостя на выражение таких же похвал, но расспрашивал его подробно, какие способы приготовления ему больше нравятся. На это ризничий очень сухо отвечал, что он человек очень умеренный и воздержанный и с малых лет приучился есть как можно меньше и проще. В полдень с него довольно одной ложки супа и кусочка говядины, лишь бы она была хорошенько разварена, потому что в таком виде меньше ее съешь и скорее насытишься, не переполняя желудка. На ночь он съедает небольшую порцию яичницы и запивает ее рюмочкой водки, а около шести часов вечера иногда позволяет себе еще стакан пива, по возможности, на лоне природы; вот и все его лакомство. Можно себе представить, какими глазами Реттель взирала на злополучного ризничего. Но худшее было еще впереди. Подали блюдо баварских паровых пышек, поднявшихся необыкновенно удачно; словом, это было такое блюдо, которое могло служить украшением любого стола. Воздержанный гость взял ножик и преспокойно разрезал пышку, доставшуюся ему, на мелкие кусочки. Реттель громко вскрикнула и бросилась вон из комнаты.

Да будет известно тем из моих читателей, которые не знают, как нужно обращаться с баварскими пышками, что их должно быстро разрывать руками, пока они горячие, и тотчас съедать; если же крошить их ножом, они теряют вкус и не приносят никакой чести состряпавшей их хозяйке.

С этого момента Реттель получила величайшее отвращение к умеренному господину ризничему. Мастер Вахт не противоречил ей, и таким манером дикий варвар в области кухонного искусства окончательно потерял невесту.

Если понадобилось довольно много слов на изображение маленькой Реттель, то их нужно будет очень мало, чтобы представить читателю образ, наружность и общий характер кроткой миловидной Нанни.

В Южной Германии, преимущественно во Франконии, и притом почти исключительно в бюргерском сословии, встречаются такие стройные, тонкие фигуры, такие прелестные ангельские личики, с небесно-голубыми кроткими глазами, с небесною улыбкой на алых устах, что видишь, как легко было старинным живописцам находить образцы для своих мадонн. Именно таким лицом, такой фигурой и осанкой обладала та девица из Эрлангена, на которой женился Иоганн Вахт, а Нанни была живым портретом своей матери.

В смысле нежной женственности, в смысле благотворного влияния на окружающих, ее мать была в своем роде таким же совершенством, каким был сам мастер Вахт в смысле мужественности.

Дочь отличалась менее серьезным и твердым характером, чем мать, но обладала бесконечною прелестью; единственное, в чем можно было ее упрекнуть, заключалось в чрезмерной чувствительности, в излишней впечатлительности, что следовало приписать ее слабой физической организации; эти качества в иных случаях переходят в сентиментальную плаксивость, что бывает крайне тягостно при столкновениях с действительной жизнью.

Мастер Вахт не мог видеть это любимое дитя свое без сердечного волнения и питал к ней такую страстную нежность, которая казалась несовместной с его вообще твердой натурой.

Очень может быть, что мастер Вахт чересчур лелеял свою и без того нежную дочку. Но вскоре, как увидит благосклонный читатель, ее сентиментальность и чувствительность получили совершенно новую пищу.

Нанни любила одеваться очень просто, однако носила самые лучшие ткани, сшитые притом таким фасоном, который не соответствовал ее скромному положению в свете. Но отец не мешал ей в этом, тем более что в таком наряде милая девушка была чрезвычайно хороша и привлекательна.

Поспешу стереть образ, который, наверное, возник в воображении читателя, в прежние годы побывавшего в Бамберге и теперь вспомнившего безобразный головной убор, который в ту пору носили тамошние девицы, уродуя свои хорошенькие личики. Этот убор состоял из совершенно гладкого, плотно облегавшего голову чепчика, из-под которого не выставлялась ни малейшая прядь волос, а поперек лба шла черная, не слишком широкая повязка из ленты, прикрепленная низко на затылке огромным бантом и двумя длинными, неуклюжими концами спускавшаяся на спину.

С течением времени эта повязка становилась все шире и достигла наконец почти полуфута ширины, так что пришлось нарочно заказывать на фабриках такие ленты, подкладывать под них картон и сооружать на голове целые башни. Концы этого банта, по причине своей ширины торчавшего гораздо шире плеч, были похожи на распущенные крылья орла, начинавшиеся у самого затылка. На висках и около ушей вились мелкие кудри, и многим щеголеватым бамбергским франтам все это казалось очень красивым и привлекательным.

Особенно живописное зрелище представляли тогда погребальные процессии в ту минуту, когда они трогались в путь. В Бамберге существует такой обычай, что граждане приглашаются на похороны умершего через посредство так называемой погребальщицы, то есть женщины, которая сначала обмывает и одевает тело, а потом ходит по городу и, останавливаясь перед каждым домом, выкрикивает пронзительным голосом приглашение от имени покойника в таком роде: «Господин такой-то (или госпожа такая-то) просит вас оказать ему (или ей) последний долг». Все замужние кумушки, а также и молодые девицы, вообще редко показывающиеся на улицах, никогда не пропускают такого случая и собираются на похороны в большом числе. Когда же процессия трогается и толпа женщин идет по улицам, а ветер колышет их банты и ленты, то кажется, будто целая стая черных воронов или орлов внезапно снялась с места и, шурша крыльями, понеслась вдоль дороги.