Черный город

Однако решение города не снимать траура и не предавать земле забальзамированную руку бургомистра Крамлера до тех пор, пока его смерть не будет отомщена, повергло Гёргея в изумление. Вся эта "черная магия" произвела впечатление даже на него. Таинственность обладает великой силой. Гёргей, конечно, скрыл от Дюри, что он принял угрозы лёченцев всерьез, но, видно было, как они озадачили его. Заложив руки за спину, вице-губернатор шагал по комнате взад и вперед; в глазах его все ярче горел огонь энергии. Новая опасность, пришедшая нежданно-негаданно, не подействовала на него угнетающе, наоборот, оживила его, дала пищу душе: теперь нужно было обдумать, как защититься от возможного нападения врагов. Все это хоть рассеет его немного. Лучше уж сражаться с живыми саксонцами, чем с призраками их мертвецов!

— А какие у них планы, ты не знаешь?

— Не знаю, дядя Пал. Саксонцы умеют держать язык за зубами. А если бы они и были разговорчивы, нам, комитатским, они все равно не скажут, что у них задумано. Мы, дворяне из комитатской управы, узнаем лишь то, что бюргеры считают нужным довести до нашего сведения.

— Хорошо бы кое-что поподробнее разнюхать! Поговори по душам с Гродковским. Это верный мне человек, и ухаживает он за женой Палфалви. Ну, чего ты вздрогнул? "И ты, Брут?" Да?

— Ну что вы, дядя Пал!

— Покраснел, мошенник! Но я верю тебе. Так вот, передай Гродковскому от моего имени, что я сделаю его исправником, если он через свою возлюбленную разузнает: что там и как. Палфалви у своей жены под башмаком, и уж она найдет способ вытянуть из него даже самые великие сенатские секреты. Да и сам по себе Палфалви — человек болтливый. А как только Гродковский узнает что-нибудь, немедленно с конным нарочным днем или ночью дай мне знать.

— Разумеется!

— Ну, а теперь пойди покажись тетушке Марьяк. Увидит, что ты здесь, и, наверно, приготовит к обеду что-нибудь из твоих любимых кушаний!

Оставшись наедине с собой, Гёргей еще раз перебрал в памяти все совершившееся и обдумал, что надо предпринять. Вполне возможно, размышлял он, что лёченцы попытаются напасть на Гёргейский замок, поджечь его и огнем выкурить оттуда хозяина. У города есть своя артиллерия и регулярная, обученная военному делу стража, хорошо владеющая оружием. Чего доброго, они когда-нибудь ночью нагрянут сюда!

Пока он так говорил сам с собой, в кабинет вернулся Дюри.

— Ну вот, дядя Пал! Есть здесь люди, которые получше меня знают, что делается в Лёче.

— Где? Кто? — нетерпеливо вскричал вице-губернатор.

— Тетушка Марьяк только что разговаривала с каким-то прибывшим из Лёче человеком.

— Право, это не женщина, а золото! — заметил Гёргей. — Зови ее немедленно сюда.

— Я уже сказал ей, но сейчас она не может прийти — что-то месит на кухне, да к тому же еще и заправка для супа у нее сегодня не получается.

— Черт бы побрал все ее заправки!

Немного погодя экономка все же явилась и сообщила Гёргею, что вернулся Жигмонд Бибок, которого до сих пор в селе все считали погибшим. А прошлую ночь Бибок провел в Лёче и набрался там всяких страшных слухов.

— Говорит: "Ломаного гроша я не дал бы теперь за голову его превосходительства". А, в общем, после обеда Бибок сам явится сюда и доложит вам все, что ему известно. Придется вам, барин, еще повозиться с ним! — закончила свой рассказ экономка. — Уж и не знаю, как вы рассудите их. Тут ведь одну жену надо разделить меж двух мужей, а один-то из них приходится другому — отцом. Не помню я, чтобы вам, ваше превосходительство, приходилось разбирать в суде такое дело.

— Я знал этого Жигу Бибока еще в ту пору, как был мальчишкой, — заметил вице-губернатор. — Уже и тогда он был хватом, дошлый малый. Сколотил себе из всякого сброда отряд наемников и воевал с ними то на стороне Тёкёли, то за императора, — смотря по тому, кто больше платил. Странно, что через столько лет он все же вернулся сюда. "Но очень кстати! — уже про себя подумал Гёргей. — Мне сейчас именно такой человек и нужен!" А каков он с виду? В силе еще?

— Здоров как бык. А рожа вся исполосована шрамами. Довелось, поди, бродяге, и на виселице побывать.

— Пошлите к нему гайдука. Велите сказать, чтобы тотчас же после обеда Жига пришел ко мне. А сами начинайте накрывать на стол.

Вскоре поспел обед. На этот раз Гёргей, дядя и племянник, сидели за столом только вдвоем: судейским чиновникам накрыли отдельно, в большой столовой. Сидя напротив племянника за бутылочкой токайского, отгоняющего все заботы, Гёргей повеселел. Он говорил о чем угодно, кроме "того случая", словно уже и позабыл о нем; рассказал, например, что на пасху собирается поехать в Ошдян, проведать свою дочку Розалию.

— Ведь она теперь уже совсем большая! А какие письма мне пишет! Я тебе прочту одно после обеда. — Тут Пал Гёргей умолк, словно перебирая в памяти содержание писем, но вдруг лицо его помрачнело, и он спросил Дюри:

— А что ты посоветуешь мне насчет "того дела"?

— Насчет какого дела?

— Ну, эта чертовщина… Смертоубийство. Дюри улыбнулся.

— О, господи! Да мне ли давать советы умнейшему во всем крае человеку?

— Чужую беду, братец, руками разведу, а к своей — ума не приложу! Ну, что скажешь-то?

— А я и в своих и в чужих делах, дядя Пал, могу только руками разводить.

— Неважно, все равно скажи, как бы ты поступил на моем месте?

— Сказать?

— Да, прошу тебя.

— Прежде всего, будь я на вашем месте, я отказался бы от должности вице-губернатора.

Пал Гёргей сделал беспокойное движение.

— Ну, как видно, ты прав, — в том смысле прав, что, пожалуй, тебе лучше руками разводить, чем советы давать! Какой же дурак согласится снять с себя самую надежную свою броню именно в тот час, когда в его грудь нацелено больше всего стрел?

Юный Дёрдь Гёргей густо покраснел, обидевшись, что дядя жестоко высмеял его.

— А я так понимаю, — оправдывался он, — что должность вице-губернатора — не броня, а только пышное одеяние, и, кстати сказать, оно принадлежит, по сути дела, не тому человеку, который в нее облачен, а тем, кто дал ему этот наряд на три года — поносить, покрасоваться. Ну, а когда возникает опасность, что нацеленные стрелы, чего доброго, продырявят это роскошное, на время полученное платье, не лучше ли загодя снять его с себя?

Пал Гёргей выронил из руки вилку. Рассуждения племянника ошеломили его. Он был человеком впечатлительным и потому тут же протянул юноше руку:

— Ты благородный человек! И мыслишь ты, как подобает благородному юноше! Ты меня убедил! Решено: я немедленно подаю в отставку.

Подчиняясь внезапному душевному порыву, Гёргей, даже не закончив трапезы, поспешил в ту столовую, где, громко о чем-то споря, обедали судейские чиновники и практиканты — шесть молодых баричей-бездельников. Вином их угощал пожилой писарь Муки Мортон, сидевший в самом конце стола.

Вице-губернатор лишь изредка обедал в этом веселом обществе. Обычно он сидел за трапезой в полном одиночестве.

Войдя в столовую, Гёргей отдал чиновникам распоряжение: через три дня созвать заседание дворянского собрания, назначив его в Гёргё; приглашения разослать с тремя гонцами во все концы комитата. Затем, тронув за плечо старого писаря, Гёргей сказал ему:

— А с вами, Мортон, я хотел бы кое о чем посоветоваться.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

— Зайдите ко мне в кабинет.

Старый писарь, побледнев, поспешно встал из-за стола. Еще никогда не случалось, чтобы вице-губернатор с ним "советовался".

— Не сейчас! Сперва закончите обед!

Старый Муки Мортон был способным человеком, однако ему, наверное, на роду было написано состариться в писарях при сепешских вице-губернаторах. В его на редкость крупной голове было больше ума, чем у всех членов епископского совета в городе Рожнё вместе взятых, тем более что тогдашняя административная наука зиждилась в основном на умении красиво писать. Мортон отличался феноменальной памятью и повергал ею всех в изумление; кроме того, он был преданным, надежным человеком, не пьянствовал, не играл в карты, но отличался одним свойством, мешавшим ему продвигаться по службе, — сам он и не догадывался об этой помехе, иначе бы в один миг избавился от нее. Все дело в том, что Мортон обладал красивейшим почерком, и слух об этом прошел за тридевять земель. Рассказывали даже, что наместник императора, к которому часто поступали письменные «препозиции» или доклады сепешского вице-губернатора, подолгу носил эти документы при себе и всем показывал: вот, мол, какого совершенства может достичь человеческая рука даже в таком немудреном деле, как каллиграфия. Буквы Муки Мортона, казалось, жили, смеялись и блистали на красивой, плотней диощдёрской бумаге. Словом, без писаря с таким почерком сепешский вице-губернатор не мог обойтись. Ведь теперь уже буквально весь мир знал, что нет в Венгрии документов, перебеленных красивее, чем те, которые подписывает сепешский вице-губернатор, как нет на свете баклаг лучше тех, что делают в Римасомбате, нет собора красивее, чем в Кашше, колокольни выше, чем у храма Святого Стефана в Вене, и ветчины, вкуснее мишкольцкой. Так разве мог после всего этого Сепеш расстаться с Мортоном? Вот и было ему суждено по гроб жизни служить в писарях, хотя по своему уму он мог бы выйти даже в советники! Впрочем, в желающих стать советниками никогда нет недостатка, а вот другого такого мастера каллиграфии не нашлось бы во всей Венгрии. "Право уж, и не знаю, — думал каждый, — что будет, если у писаря Мортона начнет дрожать рука?"