Убиенная душа

— Ты тоже? — спросил юноша, бледнея, и обнял Тамаза.

Угадал ли он, что хотел сказать Тамаз? Гиви больше ничего не сказал, и все же Тамаз успел заметить, что его слова принесли юноше облегчение. Почему человек рад, когда узнает, что кто-то еще кроме него согрешил, подумал он с горечью. С печальной улыбкой гладил Тамаз разгоряченный лоб юноши.

Весь день Тамаз молчал. Он утратил вкус к жизни. Теперь он почти ко всему был безучастен. Ночь прошла в полусне, во тьме ему мерещились призраки. Обессиленный бессонницей, он заснул лишь в следующую ночь. Но странно: в его полусонном созна­нии какой-то сокровенный уголок не дремал как бы в ожидании чего-то необычного. Около трех часов пополуночи послышался какой-то шорох. Тамаз прислушался всем своим существом. Шорох усилился. Тамаз встал, напрягая слух. Неужели уводят еще кого-то? Снова будет сжиматься сердце от страха. Кто энает, сколько раз это еще повторится? В шорохе стали различаться шаги, они были неравномерны. Казалось, что кого-то уводили силой. Тамаз услышал отрывочные слова и задрожал. Шаги приближа­лись, ничейные шаги. Около камеры Тамаза кто-то вдруг вскричал: «Живым никто меня отсюда не уведет!» Вдруг что-то грохнуло, будто кто-то, окруженный людьми, от­швырнул от себя четверых, а то и пятерых. Не Левана ли голос был это? Тамаз оце­пенел от ужаса. Поднялась суматоха. Послышалось пыхтение борющихся тел. И тут Тамаз вскочил. Теперь он был лишь сваном, диким зверем, полным неукротимой ярос­ти и гнева. Собрав все свои силы, он вышиб филенку, но тут же рухнул под ударом приклада винтовки. В глазах его сразу потемнело. В течение одного удара пульса он успел услышать, что суматоха затихла и все погрузилось в жуткую тишину. Тамаз лежал на полу без сознания. Гиви склонился над ним, вытирая кровь с его лба. Как русло высохшего источника постепенно вновь наполняется водой, так Тамаз медленно приходил в себя. Каждая фаза возвращающегося сознания наполнялась проклятием, он проклинал собственную жизнь и жизнь вообще. И все же в нем не умирала какая-то слабая надежда на то, что тот, чей крик он слышал, не был Леваном.

Через несколько дней Тамаза и Гиви выпустили на свободу.

ПУТЬ К VITA NUOVA

Тамаз вышел из ГПУ, как Лазарь из гроба. Он взглянул на солнце и преисполнил­ся радостью. Но радость эта была омрачена печалью и чувством стыда за то, что он на свободе, в то время как другие еще оставались там. Он касался ногой земли, ощу­щая блаженство. Но земля стала другой. А может быть, это он изменился, ибо наслаж­дение не проникало в глубь его души. Он пошел домой. Первой увидела его служанка. Она подметала коридор. Увидев Тамаза, она уронила веник и с криком «Тамаз! Тамаз!» бросилась к нему. Тамаза охватила радость, не испытанная им доселе. Он ласково по­гладил рукой плечо девушки. Войдя в свою комнату, застал все предметы на месте, хотя все они были немного запылены. Лишь теперь он заметил, что у каждого пред­мета есть Душа, мебель выглядела так, словно очнулась ото сна при виде хозяина. Та­маз сел на диван, но не смог просидеть дома и часа. Вскочил, вышел на улицу и реши­тельно зашагал к Левану. Приблизившись к дому друга, он заметил, что на всем квар­тале лежала тень печали. Служанка сообщила ему, что дела Левана очень плохи. Та­маз побледнел. «Вот сосед, который приносил Левану еду. Он, наверное, все знает», — сказала она.

Тамаз вошел в сад соседа и спросил его, что он знает о Леване. Сосед коротко сообщил ему следующее: «В тюрьме уже не принимают еду для него. Не исключено, что его уже нет в живых».

Тамаз прислонился к дереву. Он почувствовал острую боль в сердце, слезы высту­пили у него на глазах. Вдруг откуда ни возьмись к нему бросилась собака Левана — тонконогий, стройный доберман-пинчер черной блестящей масти. Он прыгнул на Тамаза, достав лапами его грудь. Тамаз взял собаку на руки, как ребенка. Животное залаяло, заскулило, его глаза наполнились влагой. Лапы застучали по плечам Тамаза, собака выражала таким образом радость. Это еще больше расстроило Тамаза. Глядя на эту сцену, заплакал и сосед.

— Какой человек был Леван! Он играл с солнцем! — сказал он с тихим востор­гом. Тамаз спросил его, приехала ли мать Левана из деревни.

— Да, — ответил сосед, — она уже третий день здесь. Бедная женщина надеется, что Левану удалось бежать в Персию.

Тамаз с трудом передвигал ноги. Теперь он решил пойти к Нате. Собака шла за ним. Когда Тамаз подошел к ее дому, был уже вечер. Он позвонил. Дверь открыла Ната. Они обнялись. Лишь два слова было произнесено приглушенным голосом: «Та­маз!» и «Ната!» Собака стояла в стороне, дрожа всем телом, скуля. Она видела Нату впервые.

— Я спасен, а Леван? — вздыхал Тамаз.

— О, бедный Леван! Говорят, его расстреляли!

Они вошли в комнату и сели на диван. Тамаз спросил Нату, за что казнили Ле­вана.

— Говорят, что он встречался с каким-то тайным агентом из Европы,— сообщила Ната.

Тамаз вздрогнул, будто был поражен в самое сердце. Неужели его признание ре­шило судьбу Левана? Как можно лишать жизни человека просто за то, что он встре­тился с кем-то? Тамаз страдал невыразимо. Он продолжал расспрашивать Нату.

— Да, говорят, что он был в заговоре с этим агентом, — добавила Ната.

Мозг Тамаза лихорадочно заработал: наверное, благодаря его, Тамаза, показанию была раскрыта тайная связь Левана с миссионером. Возможно ли, чтобы Леван утаил от него этот заговор? Тамаз вскочил и стал беспокойно ходить взад и вперед по ком­нате. А может быть, Левана все же расстреляли не за это? А если Левана расстреляли до того, как Тамаз дал свое показание? Тогда Тамаз мог бы свободно дышать. «Я ско­ро вернусь!» — крикнул он Нате и стремглав выбежал на улицу. Ната недоумевала. Тамаз еще раз пошел к дому Левана. Точно безумный, спросил он соседа:

— С какого дня перестали принимать пищу для Левана?

— Кажется, дней десять тому назад, — медленно, как бы считая в уме, ответил сосед.— Да, это было в среду,— добавил он.

Мозг Тамаза пылал. Теперь он думал лишь о своем показании. Когда состоялся тот допрос? Ага, прошло ровно 13 дней. Это было в воскресенье. Потрясенный, пошел Тамаз обратно. Теперь он уже не сомневался, что погубил Левана. Или свидетельство Тамаза подтвердило подозрение в тайном заговоре с миссионером, или же оно послу­жило ключом к его раскрытию. Тамаз окончательно пал духом. Придя к Нате, он по­пытался вспомнить, в какую ночь он услышал тот голос, который походил на голос Левана. Еще быстрее, еще лихорадочнее заработал мозг Тамаза; это было во вторник ночью, вспомнил наконец его разгоряченный, уставший мозг. «Предатель! Предатель!» — проклинал себя Тамаз.

Горечью обернулась для него свобода. Обессиленный, бросился он на диван Наты. Он молчал, растерянный, подавленный, сам себе чужой. С трудом сдерживал слезы. На­та силилась понять его состояние. Собака скулила, широко раскрытыми от удивления глазами уставилась она на Тамаза.

Ната смутно чувствовала недоброе, чувствовала, что в душе Тамаза что-то умер­ло или убито кем-то, ибо Тамаз уже не был ясным, как солнце. Печаль Тамаза пере­далась Нате. Она испугалась этой печали. Тамаз был единственным существом, по-на­стоящему дорогим. Теперь же он стал для нее еще ближе, еще роднее. И все же что-то в отношении между ними не восстанавливалось — не было коджорской атмосферы, не было дыхания весны, аромата раскрывающихся бутонов. Человеческое между ними углубилось, но чистое счастье их любви омрачилось. Двое друзей расстаются на не­сколько лет. Они постоянно переписываются, отношения между ними как будто не меняются. И все же, когда они встречаются после расставания, каждый, к своему изумлению, замечает, что между ними что-то изменилось. Ната наблюдала за Тамазом, но не могла найти в нем своего прежнего друга. Чтобы утешить себя, она приписала происшедшую с Тамазом перемену несчастью, постигшему Левана. Однако ловила себя на том, что утешение это не было вполне искренним. Ната пыталась выразить Тамазу всю полноту своей любви к нему, но именно это было излишне, неестественно, и, мо­жет быть, даже для Тамаза. Ната поцеловала возлюбленного в лоб, но это был скорее поцелуй сестры. Ока почувствовала это и сконфузилась. Вспомнила, что Тамаз часто воспринимал ее не только как возлюбленную, но и как сестру! Ната глубоко задума­лась. Вдруг она повернулась к Тамазу и, показав на свое тело, сказала: