Убиенная душа

Берзин учел все — даже, казалось бы, не поддающиеся учету мелочи. И днем, и ночью закалял он свою волю. Добивался в себе взаимодействия хладнокровия и огня, расчета и инстинкта. Словно одурманенный от постоянного приема гашиша, он ощу­щал в себе ток холодной крови и полыхание пламени одновременно. Вот какой манией был одержим этот человек, впрочем, подавивший в себе любое безумие. Он довел себя до того, что уже всем обликом напоминал лунатика. И все же глаза его отражали блеск холодного металла.

Он появился в Москве на партийной конференции. Его избрали в какую-то ко­миссию, и он занял место в президиуме. Большой театр был заполнен делегатами. Точ­но морфинист, ушел он в беспредельное. Молчал, старался держаться особняком. Оку­тал себя туманом, одурманил, но в тумане этом постоянно мерцала одна-единственная, холодная и точно рассчитанная мысль. Он сидел недалеко от «него» (в это же са­мое время Тамаз в камере ГПУ взывал: «Где ты, Бог?»). Берзин погрузился в сомнамбу­лическую дрему и в конце концов впал в состояние, подобное трансу. С чуткостью первобытного зверя воспринимал он окружающее. Всем своим существом врастал в него, теряя и находя себя снова. Он рос, чувствуя, что сливается со всем человечес­ким Бытием, ощущая в себе мощный и сладостный прилив неведомых сил. Он стал ошущатъ бесконечно малые величины, и в его опьяненном теле начал бесперебойно и четко пульсировать ритм таинственного, но уверенного в себе расчета. Поток за по­током, волна за волной хлынули на него. Будто табун белогривых коней, гнали они его в бесконечность. Его слух обострился: он прислушивался к подземному гулу. Нервы были напряжены и закалены до предела, они реагировали на невидимые молекулы происходящего. Он был возбужден, как ясновидец и даже более — как эпилептик, предчувствующий страшный приступ. Инстинкт дикого зверя и холодный расчет дьяво­ла соединились в его существе в одно неразрывное целое.

Будто снежная лавина, нарастал вызов судьбе. Берзин непроизвольно глянул в зал театра, взглянул выше и увидел огромную сияющую люстру. Он почему-то начал счи­тать в ней лампы. Тело было охвачено пламенем, одной ногой он уже ступил в бездну. Сидел на сцене театра, но душой был где-то далеко отсюда. Посередине сцены стоял длинный стол, за которым сидели вожди. Среди них был и «он», ящероголовый. Он сидел отдельно от других, покуривая трубку, слегка наклонив голову. Оратора слушал вторым, дальним слухом. Под усами таилась тонкая, убийственная усмешка. Его взгляд не встречался ни с чьим взглядом. Оратор продолжал говорить. Берзин не слушал его — До слуха доходили лишь раз и навсегда установленные, избитые партийные фразы, словно заклинания шамана. Берзин всем телом ощущал то место, где сидел ящерого­ловый, стараясь не смотреть на него. Вдруг он почувствовал нечто вроде укола — в это время слушатели зааплодировали оратору. Берзин поднялся и, отвесив поклон в сторону ящероголового, сел снова. Невозмутимый сидел, словно вождь племени, за­ряженный невиданной маниакальной силой, прикосновение к которой опасно для жиз­ни любого без исключения. В мозгу Берзина мелькнули слова «высокое напряжение», а перед глазами сверкнула надпись «смертельно!». Но эта смертельная опасность стала теперь для него бесконечным наслаждением. Правой рукой он коснулся слегка отто­пыренного кармана брюк. Вдруг ящероголовый бросил взгляд в сторону Берзина. Ка­залось, он не случайно взглянул на Берзина, а намеренно искал его. Берзин собрался было встать, но что это? На лице невозмутимого он увидел отражение своего собствен­ного лица. Так что же случилось? Не помутился ли его разум? Ведь такое бывает лишь во сне! Берзин провел рукой по глазам, приходя в себя; ящероголовый, насмешливо улыбаясь, глядел на него. И тут мужество покинуло Берзина, во всем теле он почув­ствовал бесконечное напряжение. Встал, раздраженный, и сделал несколько шагов. В гневе он остановился и посмотрел налитыми кровью глазами на ящероголового. Вождь продолжал невозмутимо улыбаться, но в его улыбке уже не было и тени на­смешки, теперь она внушала лишь ужас. Берзин еще раз попытался собраться с духом. Жуткое ощущение пронизало его: ему показалось, что тайком от других рептилий встре­тились две змеи. Они узнали друг друга и молча пришли ко взаимному соглашению о том, что здесь им лучше всего не раскрываться перед другими. Берзин чувствовал еще что-то — ящероголовый угадывал все его тайные мысли. Он вдруг вспомнил обезьяну, которую видел однажды в зоологическом саду. Берзин решил обмануть ее, но обезьяна сразу же угадала его намерение. Ящероголовый опять улыбался, в его оскале зубов мелькнула кровожадность. Затем он вперил в Берзина страшный взгляд, несущий смерть. Берзин споткнулся и зашатался. Кто-то громко рассмеялся. Берзин покраснел и окон­чательно растерялся. Оратор продолжал свое заклинание, которое радио разносило по Советскому Союзу и по всему миру, как панацею от всех бед. Присутствующие уже почти не слушали оратора, так как смотрели на Берзина, потешаясь над ним. Берзину показалось, что пол закачался у него под ногами, что он проваливается в преисподнюю. От стыда и страха вдруг весь обмяк, оголился. Видел, что все, не отрывая глаз от его голого тела, смеялись над ним. Челюсть его задрожала, на губах показалась пена, зубы застучали. Так что же все-таки с ним происходило? Уж не снилось ли ему все это, особенно то, что у него стучали зубы? Стыд и страх объединились в одно чувство. Он вдруг почувствовал, что вся его сдержанность по отношению к Нате вдруг разряди­лась, лопнув, как мыльный пузырь. Ящероголовый продолжал ухмыляться...

Берзин проснулся. Он был рад, что все это ему лишь пригрезилось, приснилось. Его дрожащее тело было в поту. Берзин стал ощупывать вокруг себя предметы: по­душку, одеяло, стол, лампу. Хотел убедиться еще раз, что все, к чему он прикасался, было реальностью. Он намеренно скрежетал зубами, радуясь, что при этом ни один не выпал. Вскочил, схватил стул, сжал его и, будто выжимая мокрое белье, разрядил на нем свою радость. Что-то грязное чувствовал Берзин при этом — стыд и беспомощ­ность. Покачнувшись, упал на пол и, ползая, пытался подняться на ноги. Он горячо и быстро дышал. Теперь он и в самом деле был пресмыкающимся. «Так это был сон, всего лишь призрак!» — кричал он с помутившимися глазами. Как прекрасна жизнь! Как сладостно жить, даже ползая! Берзин пополз к кровати, потер руки, лепеча тря­сущимися губами, как пораженный апоплексическим ударом. Холодный пот все еще лил с него. Вместе с потом из тела Берзина выходила сила. Он уже не был самим со­бой. Тело его теперь было наполнено страхом и жгучим стыдом. Берзин взял спички, чтобы закурить, чиркнул четыре раза подряд, и лишь на пятый раз спичка зажглась. Итак, даже руки его утратили былую уверенность.

Берзин пошел на службу, так как день уже наступил. Он зашел в здание Закав­казского комитета. На приветствие швейцара ответил такой улыбкой, что тот подумал, уж не пьян ли Берзин, ибо таким вежливым он еще никогда не видел этого сурового человека. Бумаги на его письменном столе, казалось, вышли из его подчинения, он ни­как не мог их собрать. Он постоянно хватался за телефонную трубку, ему не терпелось поговорить хоть с кем-нибудь о любом пустяке. Постепенно стыд и страх покинули его тело, и он вдруг почувствовал необыкновенную легкость в себе, словно какой-то тяжкий груз свалился с него. Его сотрудники немало удивились происшедшей в нем перемене, обрадовавшись, что их начальник уже не такой мрачный и неприступный. Более того, кое-кто даже проникся к нему симпатией. Первому секретарю Комитета, которому бы­ла вверена судьба всего Закавказья, Берзин всегда противился, о чем тот сожалел, ибо ценил силу воли и ум Берзина. И он был несказанно рад, увидев Берзина преображен­ным. Впервые в разговоре с ним можно было почувствовать сердечную теплоту. Сек­ретарь не мог вспомнить, чтобы Берзин когда-нибудь улыбался. Теперь же он слышал даже громкий смех Берзина. Удивляло его лишь то, что реплики Берзина уже не были такими колкими и меткими, как прежде. В разговоре с ним Берзин осторожно коснулся дела Тамаза. Секретарь сообщил ему, что дело это окончательно прояснилось и что, насколько ему известно, Тамаз будет в ближайшие дни выпущен на свободу.