Счастливчики

— Мои обязанности — находиться в этой зоне, — сказал он. — Если я понадоблюсь наверху, меня позовут. Я не могу пойти с вами, очень сожалею.

— А может, вы откроете нам двери, раз не можете пойти с нами?

— Но у меня же нет ключей, сеньор. Моя зона — эта, я уже вам сказал.

Все трое переглянулись. И потолок показался им еще ниже, чем был, а спертый воздух — еще тяжелее. Кивнув на прощание человеку в красной рубашке, они молча пошли назад и не обменялись ни словом, пока не дошли до бара и заказали питье. Чудесное солнце светило в иллюминаторы, отражалось в сверкающей сини океана. Смакуя первый глоток, Медрано пожалел, что столько времени провел в чреве судна. «Как дурак строил из себя Иону, а надо мной посмеялись», — подумал он. Ему захотелось поговорить с Клаудией, выйти на палубу, лечь на постель, читать и курить. «А почему, в самом деле, мы приняли это так близко к сердцу?» Лопес и Рауль смотрели в иллюминатор, и у обоих лица были такие, как будто вышли на свет после долгого сидения в колодце, или в кино, или над книгой, которую нельзя бросить, пока не дочитаешь до конца.

К вечеру солнце окрасилось красным, подул свежий ветер, который спугнул купавшихся и обратил в бегство дам, уже оправившихся от морской болезни. Сеньор Трехо и доктор Рестелли успели подробно обсудить сложившуюся ситуацию и пришли к выводу, что все совсем недурственно, если, конечно, тиф не выйдет за пределы кормы. Дон Гало придерживался того же мнения, и, возможно, на его оптимизм влияло то, что три друга — а они чувствовали, что сдружились, — устроились в самой передней части носовой палубы, где воздух никак не мог быть заразным. Когда сеньор Трехо пошел к себе в каюту за солнечными очками, он застал там Фелипе — тот принимал душ, прежде чем снова влезть в свои новенькие джинсы. Подозревая, что тот мог что-то знать о странном поведении молодежи (от него не ускользнуло, с каким заговорщическим видом они сидели в баре и как потом все дружно вышли), он мягко расспросил сына и почти тут же узнал об их походе в недра судна. Он был достаточно хитер, чтобы прибегать к запретам и прочим родительским приемам, а потому оставил сына дальше смотреться в зеркало, а сам вернулся на палубу и посвятил друзей в происходящее. Таким образом, Лопес, появившийся со скучающим видом полчаса спустя, был встречен сдержанно, ему лишь заметили, что на судне, как и в любом другом месте, должны всегда и постоянно осуществляться принципы демократических консультаций, хотя, разумеется, горячность извинительна в молодежи и т. д. и т. п. Не отрывая глаз от совершенной линии горизонта, Лопес, не мигая, слушал кисло-сладкую проповедь доктора Рестелли, которого уважал настолько, чтобы не послать его ipso facto [45] к такой-то матери. И ответил, что они предприняли всего лишь разведку, поскольку объяснения офицера никак не прояснили ситуацию, что поход их оказался безуспешным и что эта неудача заставила их еще больше усомниться в версии относительно страшной эпидемии.

Дон Гало взвился как бойцовый петух, на которого порою здорово смахивал, и заявил, что только разнузданная фантазия может породить сомнения относительно совершенно ясных и точных объяснений, которые дал офицер. Лично он считает своим долгом указать, что если Лопес и его друзья будут продолжать мешать работе команды и мутить воду на борту, то это приведет к нежелательным для всех последствиям, о чем он и предупреждает, выражая свое недовольство. Сеньор Трехо придерживался того же мнения, однако, не питая особого доверия к Лопесу (к тому же он не мог скрыть неприятного ощущения от того, что сам он на этом пароходе не вполне на равноправных основаниях), он лишь отметил, что всем следует держаться вместе, как добрым друзьям, и советоваться, прежде чем принимать решения, которые могут неблагоприятно повлиять на ситуацию остальных.

— Видите ли, — сказал Лопес, — по сути дела мы ничего не выяснили, и нам все это надоело до смерти, не говоря уж о том, что мы лишились купания в бассейне. Говорю на случай, если это вас утешит, — добавил он со смехом.

Нелепо было затевать спор со стариками, тем более что наступавшие сумерки и закат располагали к тишине. Он пошел и встал над самым форштевнем, глядя на пенящуюся воду, окрашенную в красное и фиолетовое. Опускался необычайно тихий вечер, легчайший бриз витал над «Малькольмом», едва касаясь его. Вдалеке, по левому борту, виднелся дымок. Лопес равнодушно вспомнил свой дом — вернее, дом своей сестры и зятя, в котором были и его комнаты; сейчас Рут, наверное, вносит в крытый дворик плетеные кресла, которые днем выносила в сад. Гомара, наверняка, разговаривает о политике со своим коллегой Карпио, который отстаивает расплывчатые коммунистические принципы, подкрепленные стихами китайских авторов, переведенными на английский, а оттуда — на испанский издательством «Лаутаро», а дети Рут, должно быть, уныло повинуются приказанию идти мыться. Так все было вчера, и так же происходит сейчас где-то там, за серебряно-багряным горизонтом. «Кажется, совсем в другом мире», — подумал он, но, возможно, через неделю воспоминания обретут силу, когда настоящее потеряет новизну. Уже пятнадцать лет он живет в доме Рут, и десять лет, как он преподает. Пятнадцать, десять лет, и одного дня в море, и одной рыжеволосой головки (на самом деле рыжеволосая головка тут ни при чем) хватило, чтобы этот, такой важный период его жизни, эта долгая треть его жизни распалась точно сон. Может, Паула сейчас в баре, но может быть, и у себя в каюте, с Раулем, в этот час, когда любовь так сладка, особенно от того, что на землю падает ночь. Любить в открытом море, когда чуть покачивает, в каюте, где каждый предмет, запах и свет означают отдаленность и полную свободу. Конечно, они спят, не верил он в эти двусмысленные разговорчики о независимости. В плавание с такой женщиной отправляются не для того, чтобы разговаривать о бессмертии краба. Что ж, можно пошутить, дать ей поиграть немного, но потом… «Ямайка Джон, — подумал он и разозлился: — Не буду я тебе Кристофером Дауном, милочка». Вот, наверное, запустишь руку в эти рыжие волосы, и они потекут между пальцев, как кровь. «Что-то у меня все кровь на уме, — подумал он, глядя на все более красневший горизонт. — Сенакериб Эдемский, конечно. А если она в баре?» А он тут теряет время… Он повернул и быстро пошел к трапу. Беба Трехо, сидевшая на третьей ступеньке, подвинулась, пропуская его.

— Красивый вечер, — сказал Лопес, не составивший еще о ней мнения. — Вас не укачало?

— Чтобы меня укачало? — возмутилась Беба. — Я даже таблеток не пью. Меня никогда не укачивает.

— Вот это — по мне, — сказал Лопес, для которого тема была исчерпана. А Беба ждала другого, уж во всяком случае, чтобы остановился и поболтал с ней. Глядя, как он уходит, махнув ей рукой на прощание, Беба показала ему язык, когда убедилась, что он ее уже не видит. Глупый, но симпатичнее, чем Медрано. Из всех ей больше всего нравился Рауль, но им завладели Фелипе и все остальные, просто до неприличия. Он немного был похож на Вильяма Холдена, нет, пожалуй, на Жерара Филипа. Нет, и даже не на Жерара Филипа. Он такой изящный, и рубашки такие шикарные, да еще трубка. Эта женщина не достойна такого парня.

Эта женщина была в баре и пила у стойки джин-фисс.

— Как ваша экспедиция? Приготовили черный флаг и ножи на случай абордажа?

— Зачем? — сказал Лопес. — Нам нужнее ацетиленовая горелка, чтобы вскрыть пневматические двери, и шестиязычный словарь — объясняться с глицидами. Рауль вам не рассказывал?

— Я его не видела. Расскажите вы.

Лопес рассказал и воспользовался случаем — с удовольствием высмеял себя, не пожалев и двоих своих приятелей. Рассказал он и о том, какую осторожную позицию заняли старики, и оба согласно улыбнулись. Бармен готовил вкуснейшие джин-фиссы, и по соседству не было никого, кроме Атилио Пресутти, который пил пиво и читал «Ла Канчу». А что Паула делала весь день? Да так, купалась в неописуемом бассейне, смотрела на горизонт, читала Франсуазу Саган. Лопес заметил у нее тетрадку в зеленой обложке. Да, иногда она что-нибудь записывала или писала. Что писала? Да так, стихи.