Счастливчики

— Это так смешно, если вдуматься. Остается только, чтобы Хорхе нас возглавил, и все пришло бы в соответствие с его представлениями, возможно, гораздо более близкими к действительности, чем наши.

— Как знать, — сказала Клаудиа. — Хорхе ведь тоже почувствовал неладное. Он мне сказал только что: «Мы — как в зоопарке, но посетители — не мы». Я его очень хорошо поняла, потому что у меня самой все время такое же ощущение. И однако: правильно ли, если мы взбунтуемся? Я говорю это не из страха, скорее, из опасения, что мы сломаем перегородку, на которой, возможно, держится декорация всего спектакля.

— Спектакля… Да, может быть. Мне это, скорее, представляется некой игрой с теми, кто находится по ту сторону. В полдень они сделали ход и теперь, с часами в руках, ждут ответного хода. Они играют белыми и…

— Давайте вернемся к тому, что такое игра. Я полагаю, что она является составляющей частью современного представления о жизни, без иллюзий и без ложной многозначительности. Ты соглашаешься быть добросовестным слоном или ладьей, ходить по диагонали или делать рокировку, чтобы спасти короля. В конечном счете, «Малькольм», на мой взгляд, не слишком отличается от Буэнос-Айреса, во всяком случае, от моей жизни в Буэнос-Айресе. С каждым днем все более функциональной и закованной в пластик. Все больше электроприборов на кухне и книг в библиотеке.

— Чтобы стало, как на «Малькольме», вам дома надо иметь чуточку таинственного.

— А я и имею, имя ему — Хорхе. В чем еще столько тайны, сколько в сиюминутном, ничего не имеющем от сиюминутного, ибо он — само будущее. Он заведомо потерян для меня, но я руковожу им, помогаю ему, не могу на него надышаться, как будто он всегда будет моим. Подумать только: какая-то девчушка через несколько лет отнимет его у меня, девчушка, которая в эту минуту, может быть, читает детскую приключенческую книжку или учится вышивать крестиком.

— Мне кажется, вы говорите об этом без грусти.

— Да, потому что грусть — слишком ощутимая, слишком сиюминутная и реальная материя, и сюда неприложима. Я смотрю на Хорхе как бы с двух точек зрения, одна — сегодняшняя, когда он — все мое счастье, и другая — в отдаленном будущем, где старушка сидит одна-одинешенька в своем доме.

Медрано молча кивнул. Днем становились заметны тоненькие морщинки вокруг глаз, которые уже начали появляться у Клаудии, но усталость на ее лице не была преждевременной, как у девушки Рауля Косты. Ее усталость была итогом, хорошей ценою за прожитое, легким налетом пепла. Ему нравился серьезный голос Клаудии, ее манера говорить «я» без напыщенности и в то же время глубоким тоном, который заставлял желать, чтобы она повторила это слово, и с заведомым удовольствием ждать этого момента.

— Вы слишком прозорливы, — сказал он. — А за это расплачиваются очень дорого. Сколько женщин живут настоящим и не думают о том дне, когда потеряют своих сыновей. Своих детей и еще столько всего, как случилось со мною и случается со всеми. По краям шахматной доски скапливается все больше съеденных пешек и коней, но жить — означает не отрывать глаз от фигур, которые еще находятся в игре.

— Да, и строить свой ненадежный покой почти всегда из готовых деталей. Как, например, искусство или путешествия… Замечательно, что даже с их помощью можно быть необыкновенно счастливым, может возникнуть иллюзия, что ты окончательно утвердился в земном существовании, и это дает удовлетворение и радость многим выдающимся людям. Но я… Не знаю, что-то со мной происходит в последние дни. Я чувствую себя менее довольной, когда вполне довольна, радость начинает причинять мне боль, и бог знает, может, я вообще уже не способна радоваться.

— По правде говоря, со мною такого не бывало, — задумчиво сказал Медрано, — но мне кажется, я способен вас понять. Это, наверное, что-то вроде ложки дегтя в бочке меда. Мне бы, например, заподозри я в меде хоть каплю дегтя, мед стал казаться во сто крат слаще.

— А вот Персио способен был бы нас убедить, что в определенном плане мед может быть одним из самых горьких видов дегтя. Однако не будем выходить в гиперпространство, как он любит говорить. Я думаю, эта тревога, которую я испытываю в последнее время… В ней нет ничего интересного, никакой метафизики; просто это слабый сигнал… Это беспокойство, ничем не оправданное, мне немного странно, для него нет повода. И именно отсутствие повода вместо того, чтобы успокоить, внушает мне тревогу, потому что, знаете ли, я, в общем-то, верю в себя.

— И вы отправились путешествовать, чтобы защититься от этой тревоги?

— Пожалуй, защититься — слишком громкое слово. Никакой особой угрозы нет, и, к счастью, моя судьба мало похожа на обычную участь аргентинской женщины с детьми. Я не обзавелась так называемым семейным очагом, и, возможно, сама больше всех виновата, что разрушилось даже то, что было. Мой муж никак не мог понять, почему меня не приводит в восторг новая модель холодильника или отдых на Мар-дель-Плата. Мне не следовало выходить замуж, только и всего, но я вышла, были причины, например — мои родители, они так свято верили в меня… Теперь их уже нет на свете, и я свободно могу показывать свое истинное лицо.

— Но вы не производите на меня впечатления так называемой эмансипированной женщины, — сказал Медрано. — И даже мятежной, в буржуазном понимании этого слова. Не похожи вы, слава богу, и на общественную деятельницу или на члена Клуба матерей. Интересно, я не могу поместить вас ни в одну из этих клеточек и даже, по-моему, не жалею об этом. Образцовая жена и мать…

— Да, я знаю, мужчины в страхе отступают перед слишком образцовыми женщинами, — сказала Клаудиа. — Но лишь до того, как женятся на них.

— Если за образец принимать ту, у которой обед готов в четверть первого, пепел стряхивается только в пепельницу, а по субботним вечерам — непременный выход в кино, думаю, я бы одинаково отшатнулся от этого образца и до, и после брака, кстати говоря, совершенно невозможного для меня именно по этой причине. Не думайте, я не любитель богемы или чего-либо подобного. И для галстуков у меня есть специальный гвоздик. Это гораздо серьезнее, просто я боюсь, что женщина… образцовая, пропадает как женщина. Мать Гракхов знаменита своими сыновьями, а не сама по себе; история была бы гораздо тоскливее, если бы все ее героини набирались только из таких женщин. А вы сбиваете меня с толку, потому что в вас есть серьезность и уравновешенность, которые никак не сочетаются с тем, что вы мне рассказали о себе. К счастью, поверьте, потому что эта уравновешенность обычно приводит к заунывности и скуке, особенно во время плавания в Японию.

— О, в Японию. С каким скепсисом вы это произнесли.

— Думаю, что и вам не слишком верится, что мы туда доберемся. Скажите правду, если вам это не неприятно: почему вы поплыли на «Малькольме»?

Клаудиа посмотрела на руки, подумала.

— Совсем недавно мне уже задавали этот вопрос, — сказала она. — Совершенно отчаявшийся человек, для которого жизнь — всего лишь ненадежная отсрочка, которая может прерваться в любой момент. Этому человеку я кажусь сильной и душевно здоровой настолько, что он поверил в меня и открылся мне в своей слабости. Я бы не хотела, чтобы этот человек узнал то, что я вам сейчас скажу, потому что сложение двух слабостей может стать чудовищной силой и привести к беде. И знаете, я сама очень похожа на этого человека; мне кажется, что я подошла к тому пределу, когда самые осязаемые вещи начинают терять смысл, расплываться, отступать. Наверное… наверное, я все еще люблю Леона.

— А-а-а.

— И в то же время я знаю, что не могу его выносить, мне отвратителен даже звук его голоса, когда он приходит навещать Хорхе, когда играет с ним. Как это понять, разве можно любить человека, если от одного его присутствия каждая минута растягивается в полчаса?

— Откуда мне знать, — резко сказал Медрано. — Мои сложности куда как проще. Откуда мне знать, можно ли так любить кого-нибудь.

Клаудиа посмотрела на него и отвела взгляд. Ей был знаком этот угрюмый тон, каким он вдруг заговорил, этим тоном говорили мужчины, когда их раздражали тонкости, которых они не могли понять, а главное — принять. «Решит, что я истеричка, — подумала она без сожаления. — И возможно, будет прав, не смешно ли рассказывать ему такие вещи». Она попросила сигарету, подождала, пока он поднесет ей огонь.