Избранное

— Знаешь, Лива, я хочу с тобой поделиться, если ты согласна выслушать. Фредерик хочет жениться на мне. Слышишь, Лива? Но я не могу выйти за него. Знаешь почему? Не осуждай меня, мне самой очень жаль… но я встречаюсь с одним солдатом, Лива. Я встретила его в первый же вечер, как пришла сюда. Ругай меня, я ничего другого не заслужила. Никто об этом не знает, мы встречаемся в поле, он знает, что я недавно овдовела и что о наших отношениях нужно молчать. Ты слышишь? Скажи же что-нибудь, Лива.

— А ты рассказала ему, что у тебя трое детей? — тихо спросила Лива.

— Нет. — У Магдалены стучали зубы, она закуталась в платок.

— Мне очень жаль, — прибавила она немного погодя. — И я тебе не все еще рассказала. Скажу лучше, как оно есть. Слышишь? Скажи хоть «да» или «ага», чтобы я знала, что ты слушаешь! Мне нужно с кем-нибудь поделиться, а ты можешь думать обо мне, что тебе угодно.

— Да, — сказала Лива.

— Я встречалась не только с этим солдатом, — продолжала Магдалена тихим виноватым голосом, — я встречалась с двумя. Вот какая я плохая, Лива.

Магдалена хрипло продолжала:

— И Фредерик… с ним я тоже была вместе. В самый тот ужасный день, когда мы получили известие о смерти Ивара. Теперь ты знаешь. Я завлекла его. А теперь он хочет жениться на мне.

— Магдалена! — Лива взяла сестру за руку.

Они дошли до танцевального зала и быстро прошли мимо. Джаз гремел вовсю, томно и вяло извивались звуки саксофона.

— Не я одна такая, — продолжала Магдалена, и голос ее потеплел, — у Томеа тоже есть парень, не веришь? Они встречаются часто, я знаю. Я даже знаю, кто это — исландец, который кормит лисиц! Что он за парень, Лива? Он хочет на ней жениться, так она по крайней мере думает… Я говорила с ней, хотела предостеречь… Смешно с моей стороны, но ведь она такая неопытная, хотя ей уже двадцать шесть лет. Я же помогла ей и избавиться от ее противных усов. Но они снова появятся, парикмахерша сказала, что через полгода они снова вырастут…

Магдалена внезапно тряхнула Ливу за руку.

— Скажи же что-нибудь, Лива! — нетерпеливо сказала она. — Ругай меня. Скажи, что ты меня терпеть не можешь.

Магдалена вздохнула и помолчала. И наконец, подавив вздох, проговорила:

— Тебе этого не понять, Лива. Потому, что ты такая хорошая и верная. Ты хорошая, Лива. Я же… я плохая!

Она прибавила погодя:

— Знаешь, когда пекарь говорил на могиле… почти каждое его слово было обо мне. Я похолодела от ужаса.

Магдалена сжала руку сестры:

— Ух… А теперь снова зима! И войне конца не видно. Да, Лива? Ты ничего не говоришь, даже головой не кивнула! Ты такая… такая суровая, Лива! Да, суровая! Хоть бы я была такая хорошая и терпеливая и никогда не делала бы ничего плохого. Я тебе завидую! Ты как те мудрые девы, о которых говорил пекарь, у которых подвенечные платья были готовы и которые налили масла в светильники! Ну а я…

Магдалена горько рассмеялась:

— Я дева неразумная, Лива! Фредерику нужна такая, как ты! Зачем ему шлюха, у которой к тому же полное гнездо ребят! Он заслуживает лучшей доли!

Они вышли из города. Снег перестал, и звезды мерцали в холодном воздухе.

— Остановимся на минуту, — сказала Лива. Она взяла обе руки сестры в свои и сказала твердым и теплым голосом: — Знаешь, кто ты, Магдалена? Ты кающаяся грешница. Ты можешь еще стать мудрой девой! Ты можешь наполнить маслом свой светильник. Если ты жаждешь этого и будешь молиться об этом.

Магдалена покачала головой и улыбнулась с закрытыми глазами.

— Я не смею думать, что я чего-то стою, — сказала она. В голосе ее звучали и смех, и горечь.

— Обратись к господу Иисусу Христу! — повелительно сказала Лива. — Тогда ты обретешь мир и радость вовеки. Тогда ты узнаешь, что мы только временно пребываем в этом грешном мире… где все вопиют от отчаяния и жаждут уйти в настоящий, вечный мир, мир покоя и справедливости!

Голос Ливы изменился до неузнаваемости. У Магдалены мурашки поползли по спине, ей стало не по себе. Лива обняла ее за плечи, широко раскрытыми глазами уставилась ей прямо в глаза и сказала громко и угрожающе:

— Борись, Магдалена, побори в себе грех! Взывай к твоему Спасителю о милости! Ибо скоро, Магдалена, скоро наступит ночь… скоро наступит ночь. Подумай, Магдалена, что это значит — с незажженным светильником блуждать одной, во мраке во веки веков!

— Пусти меня, — сказала Магдалена. Она освободилась из объятий сестры и закрыла лицо руками. Лива ласково погладила ее по спине и сложила руки, она начала молиться, медленно, словно подыскивая слова. Магдалена не могла собраться с мыслями, чтобы уловить слова молитвы. Голос Ливы был таким чужим, глубоким, она не узнавала его, ей было больно, словно врач рвал ей зуб. Наконец молитва кончилась. Аминь! Это слово ей приятно было услышать. Лива снова обрела свой обычный голос, легонько дернула Магдалену за платье и, повеселев, сказала:

— Вот увидишь, скоро станет лучше! — Она обняла Магдалену и поцеловала ее в щеку, они поднялись по тропинке рука об руку и не обменялись более ни словом.

7

И этот день, день похорон Ивара Бергхаммера, наконец постигла судьба всех дней: он постепенно растворился во мраке. Когда-нибудь он совершенно забудется и незаметно сольется с глубокой тиной канувших в вечность дней и ляжет на дно времен. Но пока он еще помнится. Он не сразу опускается на дно, долго-долго он еще виден… подобно дохлому киту, который держится менаду дном и поверхностью благодаря выходящим из него газам…

Енс Фердинанд видит этого дрейфующего кита. Китов, собственно, два: один из них — он сам, он скрежещет зубами, и горько смеется над этой новой затеей дьяволов наказующих, и напрягает силы, чтобы выбраться на поверхность.

Но здесь его встречает злой гарпун яви, безжалостно впивающийся ему в спину, которая и так еще ноет после падения в церкви.

…Переполненная церковь, теснящиеся вокруг лица, затхлый запах цветов и потной нагревшейся одежды, белый гроб, перед которым он стоял, угрожая глупо и бессильно, и, наконец, постыдное изгнание. Все это представляется ему в гиперболических измерениях, демоны стоят наготове, демонстрируя кадры из этого идиотского и позорного фильма, снятые крупным планом. Лица плывут мимо — ужасаются, возмущаются, жалеют, презирают, смеются. Пьёлле Шиббю наклонил голову и шляпой скрывает улыбку. Судья Йоаб Хансен явно веселится, ворочая кусок жевательного табака в своей кривой пасти. Да, все смеются, более или менее открыто, в том числе и Бергтор Эрнберг. Он поднимает голову и брови, углы рта опускаются удовлетворенно и снисходительно, ибо он отомщен.

Но вдруг крупным планом возникает лицо Ливы, сверхъестественно ясное, черный головной платок, густые черные волосы, бледное юное лицо, наивно сложенные девичьи руки, боль в глазах. Храни тебя Христос, мой бедный друг.

Дрожащей рукой он хватает стоящую на полу бутылку. В ней сухой джин, смягченный вермутом, — эта смесь дает еще несколько часов передышки перед окончательной расправой.

Постепенно все происшедшее перестает казаться ужасным, хотя и радоваться тоже нечему.

Плохо, что Ивар погиб так нелепо и что время требует таких ужасных жертв… жертв ради бессовестного и изолгавшегося меньшинства человечества. А что в церкви, где из трагедии устроили комедию, появился еще и пьяный наборщик… Что из того!

А Лива — обожествляемая, горячо любимая… Как быть с ней? Она прекрасна, и какая же сатанинская утонченность в том, что она религиозна. Хватит об этом. Она принадлежит не ему, а его брату. Да и это, черт возьми, не так. Она — любовница во Христе пекаря Симона. Их дело, их дело. И все же… если я лишусь ее… что останется?

Енс Фердинанд делает еще один большой глоток благотворной, целебной жидкости. Он съеживается в постели, его лицо искажается, и он шипит в подушку:

— Я люблю ее. Я люблю ее. Пусть жизнь у меня искалеченная. Но я узнал любовь… огромную, ужасную, невозможную любовь к невесте моего смертельно больного брата, к любовнице во Христе религиозного фанатика пекаря!.. Это явная ненормальность, мой друг… но… короче говоря… пусть это и безумие, но безумие радостное — ты любишь ее!