Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы

— Ломан, скажи, в твоей голове это укладывается? Женщина, которую я ставил так высоко! Мне все кажется, что этот паршивец Кизелак валяет дурака. Тогда… да простит ему бог. Женщина с такой душой!

— Душа не участвует в том, чем она сейчас занимается. Чисто женская особенность!

Ломан свирепо усмехнулся. Этими словами он втаптывал в грязь Дору Бретпот, ставил ее на одну доску с этой Фрелих — Дору Бретпот, лучшую из женщин. Какое наслаждение!

— А Кизелак опять подглядывает…

Эрцум сидел, отвернувшись, но Ломан держал его в курсе происходящего.

— Кизелак опять закивал, да еще как… Этот Гнус… Может, пойдем, Эрцум, а?

Он силой поднял друга и потащил его к воротам. Но на улице Эрцум уперся — и ни с места; отупелый, отяжелевший, он приник к обители своей горести. Ломан на все лады уговаривал его, грозил уйти; но тут появился Кизелак.

— Вот чудаки-то! Почему вы не входите? Гнус с новобрачной уже там. Я рассказал в зале, откуда они явились, ну им и устроили встречу! Ребята, это же немыслимая штука: сидят себе в каталажке, как два голубка. Я чуть со смеху не умер! Пошли, заявимся туда все трое.

— Да ты, верно… — начал Ломан.

Но Кизелак и не думал шутить.

— Неужто вы Гнуса испугались? — возмутился он. — Он сам до того увяз, что нам уже не страшен. Скорее мы с него семь шкур сдерем.

— Меня эта перспектива не увлекает. Жалко руки марать, — заметил Ломан.

Кизелак взмолился:

— Не будь же рохлей. Ты просто трусишь.

Спор решил Эрцум:

— Пошли! В каталажку!

Нестерпимое любопытство обуяло его. Он хотел лицом к лицу встретить эту женщину, упавшую с такой высоты! Хотел с бесконечным презрением взглянуть на нее, на ее злополучного соблазнителя и узнать, выдержит ли она его взгляд.

Ломан заметил:

— Это пошлость.

Но отправился с ними.

В уборной их встретил звон бокалов. Хозяин заведения откупоривал уже вторую бутылку шампанского. Сияющие супруги Киперт чокались с Гнусом и артисткой Фрелих; «молодые» торжественно восседали рядом.

Гимназисты сначала обошли вокруг стола. Потом встали навытяжку перед Гнусом и его дамой и хором пожелали доброго вечера. На их приветствие ответили только супруги Киперт. Затем Эрцум, уже в одиночку, грубым голосом повторил приветствие. Роза Фрелих удивленно взглянула на него и, нимало не сконфузясь, прощебетала не известным ему, воркующим голоском:

— А, вот и вы! Посмотри, душанчик, вот и они. Садитесь же и выпейте с нами.

Затем ее взгляд скользнул по Эрцуму до того равнодушно, что бедняга вздрогнул.

Гнус милостиво поднял руку.

— При всем том… садитесь и выпейте по бокальчику, сегодня вы мои гости.

Он покосился на Ломана, который уже сидел и свертывал себе папиросу… Ломан, отъявленный нахал, чья элегантность унижала плохо оплачиваемого учителя; Ломан, имевший наглость не называть Гнуса его прозвищем; Ломан, не серый, забитый школяр, не дурашливый малый, но человек, который своими независимыми манерами, своим жалостливым любопытством к злобным выходкам учителя подвергал сомнению власть тирана. Этот Ломан к своим посторонним занятиям тщился присоединить еще и актрису Фрелих. Но здесь его злонамеренность разбилась о железную волю Гнуса. Не сидеть ему в каталажке с актрисой Фрелих, — Гнус поклялся в этом. Не обладать ему актрисой Фрелих — так оно и вышло. И мало того, что Ломан не сидел с артисткой Фрелих, с нею сидел он, Гнус… Это уже превысило первоначальный замысел Гнуса. Он сам был удивлен и вдруг ощутил жгучую радость. Из-под носа у этого самого Ломана и обоих его приятелей, из-под носа у беглых учеников там, в зале, и у пятидесяти тысяч строптивых школьников, составлявших население города, вырвал он артистку Фрелих и теперь один царил и правил в каталажке.

Гимназисты нашли, что он очень помолодел. В его съехавшем на сторону галстуке, в полурасстегнутом мундире и всклокоченной шевелюре было что-то беспутно-победоносное, непристойно-хмельное, пропащее.

Роза Фрелих, навалившаяся на стол, чтобы поплотнее прижаться к нему, выглядела разомлевшей, усталой, ребячески умильной. Вид ее был живым укором для любого непричастного мужчины, ибо он свидетельствовал о решительном и несомненном торжестве Гнуса.

Все трое отметили это про себя; Кизелак от обиды и горечи даже принялся грызть ногти. Киперт, менее досконально во всем разобравшийся, глушил свою досаду не в меру громкими «ваше здоровье!». Толстуха непрестанно восхищалась счастливой переменой в делах Розы и праздником всеобщего примирения.

— А ученики-то ваши, господин профессор, тоже ведь радуются. И как же они к вам привязаны, просто на удивленье!

— Все же, конечно и безусловно, — отвечал Гнус. — Кажется, они и в самом деле не вовсе лишены чувства прекрасного и возвышенного. — И насмешливо осклабился. — Ну-с, Кизелак, итак, в свою очередь, вы тоже здесь? Меня несколько удивляет, что бдительность бабушки не воспрепятствовала вашему уходу из дома… У этого молодого человека имеется бабушка, которая позволяет себе потчевать его розгой, — обратился он к артистке Фрелих, с явным намерением унизить мужское достоинство Кизелака.

Но Кизелак знал, что в свое время «дошел до конца класса» с артисткой Фрелих как раз с помощью мужского достоинства. Он потер себе зад и скосил глаза на кончик носа:

— Бабушка прибьет меня, если я не найду свою тетрадь для сочинений. А я обронил ее где-то здесь…

Он внезапно нырнул под стол, схватил актрису Фрелих за ноги и под шумные разговоры супругов Киперт изложил ей свои требования. В противном случае он все расскажет Гнусу.

— Сопляк, — шепнула она под стол и отпихнула Кизелака ногой.

Гнус в это время обратился к другому ученику:

— Итак, фон Эрцум, — и вы в свою очередь? Выражение, присущее вашему лицу, заставляет предположить, что усвоение предмета дается вам здесь не менее туго, чем в классе. Говорят, вы — прошу заметить — возымели дерзость сделать официальное предложение артистке Фрелих?.. По вашим бессмысленно вытаращенным глазам я могу судить, какой вам был дан ответ. Артистка Фрелих поставила вас на место, приличествующее ученику шестого класса. К этому мне нечего добавить. Встаньте…

Эрцум повиновался, ибо Роза смеялась и ее смех сковал его, лишил воли к сопротивлению и остатков чувства собственного достоинства.

— И мы проверим, не привело ли ваше вечное пребывание в «Голубом ангеле» к тому, что вы, слабейший из учеников, вовсе не можете выполнить требований школы, либо беззастенчиво пренебрегаете ими. Скажите-ка нам текст псалмов, заданных на завтра.

Широко раскрытые глаза Эрцума блуждали. На лбу выступила испарина. Он вновь почувствовал ярмо на своей шее и затянул:

Роза взвизгнула раз, другой. Госпожа Киперт благодушно закудахтала. Роза подвизгивала, с намерением обидеть Эрцума, нежным голоском — из нежности к Гнусу, руку которого она сжимала, и еще чтобы польстить ему, вознаградить его за власть над этим рыжим увальнем, который срывающимся, подобострастным голосом декламировал благочестивые стишки. Фон Эрцум прочитал еще:

но вдруг потерял самообладанье. Очень уж дико повел себя Киперт. Он только сейчас начал смаковать происходящее и взревел прямо в лицо Эрцуму, изо всей силы хлопнув себя по колену:

— Вот это да! Что вы там несете? Или у вас ум за разум зашел?

При этом он подмигнул Гнусу: ему, мол, ясно, чего стоит этот граф, читающий псалмы в задней комнате «Голубого ангела», и, как человек определенных убеждений, он, безусловно, присоединяется к этой издевке над дворянством и религией. Он приоткрыл дверь, будто бы заказывая хорал пианисту. Потом сам его затянул… Но Эрцум уже молчал.