Юность

Боре стало жутко. Он вздрогнул. Николай Архипович поднял глаза, смотря в Борины глаза. Боре стало еще неприятнее.

— Но я не виноват в этом, что она в церковь не приехала, Павел Иринархович любил очищение, а Матильда Карпевская считала это… а Матильда Карцевская в церковь не приехала.

— Николай Архипович! Это так жутко. Как вчера всё было. Я забыл даже, что вчера самый счастливый вечер был. Да, я вас познакомил с ним. Правда, милый? А кто же был фон Корн? Ведь он умер?

— Фон Корн? Я его не знал. — Голос Николая Архиповича какой-то надтреснутый.

— Борис Арнольдович! Можно? Вам записка.

Боря берет синий конверт. Почерк крупный, буквы круглые. Милые буквы, милый, это Алёк.

— Николай Архипович, я сейчас.

Боря идет в Верину комнату. Хочется прочесть письмо наедине…

«Милый Борик. Сейчас урок физики. Толстяк наш что-то чертит у доски. А я думаю о вчерашнем кабинете. Помнишь, какая бахрома была пыльная, когда ты держал, и потом этот треск тррр… Но ведь я не об этом, тысячу мыслей самых нехороших, я ел фрукты в столовой, когда вернулся, мама сидела над тетрадками и спросила, почему я не ем котлет. И мне почему-то стало стыдно вообще за все, конечно тут котлета не при чем, но ведь мы вчера договорились всю правду говорить. И потом когда целовал руку (у мамы рука пухленькая), я вспомнил твою руку, и вообще руку у „эм“ и у „же“, понимаешь? И твоя милая рука… Но мне мамину было стыдно целовать после этого всего. А сегодня за уроками не слежу, я почему-то, очень волнуюсь, ты говорил вчера или станет совсем хорошо, или же не понравится, будет гадко. Что теперь будет? Конечно, хорошо? Да? Или как? Целую все-таки А.К.».

Боря прижимает письмо к губам и тихо крестится.

— Господи! В чем жизнь? В этом? Прости, помоги, Господи!