Юность

Небо совсем темное, беззвездное. Ах, здесь облака дыма и копоти. Это не то, что на юге. Боря помнит одну южную ночь. Это было давно. Катались на лодках, в море. Кто-то пел приятно так, или может быть здесь, на море казалось так хорошо. Верочка маленькая. У нее почему-то всегда платье оттопыривалось. Это Боря ее помнит такой. Платье коричневое, внизу белое, всегда какая-нибудь тесемочка.

— Верук-тесемушенок.

— Ах, больно, ты вечно щиплешь.

— Вот тебе, вот….

— Не брызгай, не брызгай.

Точно все это сейчас было, почему это так вспомнилось. Ах, да, главное, что ночь была звездная, а здесь темнота, нет, не потому — на той лодке Андрюша Белов. (Он застрелился в прошлом году в каком-то глухом местечке, кажется, на Дальнем Востоке вольноопределяющимся.) И вот Боря вспоминает это лицо, первое, до сих пор все это было не то. Андрюша — товарищ по гимназии, в одном классе. Боря, конечно о любви ни слова. А Андрюша Белов на той лодке с Олечкой Штерн (Боря отлично видит) целуются. И эта песня, кто это так хорошо поет? Боря самый несчастный в мире, ему хочется быть на месте Олечки, но он не смеет никому об этом сказать, ах и от этого еще тяжелее. Верочка шепчет со слезами:

— Ты тоже? Лишний? Дурашка, — (и щекочет при этом) — в Олю, в Олю, да? Ревнуешь? И я.

— Понимаешь? Мы оба несчастные. Я — Андрюшу. Но он — негодяй. Изменник.

— Но мы должны держаться гордо. Как будто нам решительно все равно. Даже нужно быть веселыми, я это вычитала, только ты молчи, за 1 р. 50 книга есть, можно марками, у Аннушки о том, как, чтобы полюбили.

Вот лодки встречаются. Шутки, смех. Он такой спокойный (глаза голубые) и на Борю совсем не смотрит. Боре хочется броситься в воду, на глазах у всех или сделать что-нибудь геройское. Пусть, например, опрокинутся лодки, и он всех спасет. И даже Олечку, или нет: Олечку, не спасет. Андрюша будет плакать, а потом скажет: «Я лишился любимой подруге, но ты мне спас жизнь и я твой друг навеки» и поцелует его. Все это вспомнилось так ясно, точно это было вчера, нет, не вчера, а вот сейчас, сейчас, и еще не прошло. Боже! Неужели теперь то же самое. В одного. Нет. Это невозможно.

— Почему вы молчите. Вы опять не в духе?

— Ах, нет, я просто вспоминаю. Как темно. Вот мы скоро и дома. У меня после этого вечера точно дым в голове. Мне понравился Тарляев, он очень талантливый. Но это так все непонятно, что он говорит.

— Нет, нет, надо вдуматься. И потом это и так хорошо.

— Без смысла?

— Ах, Эдуард Францевич? Где смысл вообще? Вы, знаете, ведь я несчастный.

— Боря? Почему?

Пауза.

Боря с Эдуардом Францевичем идут вдоль набережной, пахнет канатами, деревом, мягким снегом. С неба что-то капает.

— Вы без калош? Вам не холодно?

— Нет, почему вы несчастны?

— Эдуард Францевич, правда, что вы женитесь? На Вере Арнольдовне?

— Да. Я люблю Веру Арнольдовну.

— Я рад за вас, и за Верочку, я ее люблю.

— Вам не нравится Ксения Эразмовна?

— Нет. Нет.

— Ну, да, я не отвечала долго, т. к. уезжала и вообще… Ваше письмо получила только теперь. Вы знаете, ведь мы должны совсем не встречаться. Я много думала.

— Ольга Константиновна!

— Дайте мне договорить. Я так устала. Послушайте, Владимир Александрович, ведь вы не тонок. Должны понять. Зачем нам встречаться, если я не могу быть, ну понимаете? Ведь вы не…

— Но почему?

— Я не обо всем могу говорить. Но это не интересно. Главное не могу. Но вы мне нравитесь, мне приятно с…

— Что? Ах, нет, нет.

— Ну, пожалуйста, тогда прощайте.

— Ольга Константиновна! Вы меня совсем не любите.

— Вы мне нравитесь. Этого довольно. Прощайте. Помните, то — никогда, но если вам захочется, как тогда, то напишите…

— Что это за глупое переодевание?

— Почему глупое.

— Чтобы не сказать более худшего.

— Ах, ты опять за старое. Оставь.

— И ты воображаешь, что это красиво?

— Ничего не воображаю, если не нравится, то иди в свою комнату.

— Ого, меня уже гонят.

— Не гоню, но если ты мне делаешь сцены из-за…

— Бобик, не злись, а выслушай, ведь ты не дома, подумай о прислуге, и потом все это так нелепо.

— Причем тут прислуга? Почему нелепо?

— Во всяком случае, я это не одобряю, и не думаю, чтобы даже Эдуард Францевич одобрил.

— Почему даже? И потом, какое мне дело одобрит Эдуард Францевич или нет?

— Ах? Так? А я думала, что тебе есть дело. Ты что-то хочешь сказать, но я не понимаю.

— Отлично понимаешь. Оставь хоть Эдуарда Францевича в покое. Все равно напрасно.

— Он такой деликатный, мягкий, ему неудобно, может быть, сказать тебе.

— Вера! Как тебе не стыдно? Тебе должно быть стыдно, друг мой, это ни на что не похоже. Эдуард Францевич поручал тебе говорить со мной?

Вера сердится еще больше, встает с кресла и идет в свою комнату. Уходя, бросает:

— Не поручал, но ты должен сам понять.

— Вы на меня дуетесь?

— Нет, нисколько.

«Нет нисколько», но это так сказано, точно «убирайтесь к черту». — Боря улыбается. Смотрит на Эдуарда Францевича. Он такой смешной, такой мило-смешной. У него невысокий лоб, темные волосы, пенсне без стекол, нос хороший, т. е. красивый, как говорят, и что в нем слегка насмешливое. И это насмешливое в нем больше всего нравится Боре.

— Не дуюсь. Иначе я бы вас не привел сюда.

— Привели, потому что раньше обещали.

— Тише. Он начал говорить.

На эстраде полукруглого зала полный, розовый человек во фраке. Перед ним столик, на столике графин с водой и стакан и еще объемистая рукопись.

— Боже! Неужели он всю рукопись?

— Тише, тише, сзади кто-то шикает, кто-то смеется.

— Это Аносов Толстый. Не умный, но говорят зажигательный. Впрочем, для меня он очень скучен. Розовый человек во фраке (Он же Аносов) начал говорить сразу как-то напыщенно, в тоже время фамильярно, то, разводя руками, то, потирая их. Пачку мелко исписанных листов он держал в руках, но в нее не заглядывал. Закончил он свою речь, длившуюся целый час так:

— Итак, та литература, о которой я говорил (удар в грудь) — это поле, огромное поле (развод руками) по которому бродят гениальные полководцы, полководцы ума (стук по голове), таланта и воли, ища применения сил, вдаваясь иногда в крайности (снисходительная улыбка), но всегда, всегда высоко держащие свое знамя (повышение голоса), знамя любви, правды и (придыхание) свободы (поклон).

Гром аплодисментов, несмолкаемый шумный, горячий, точно стены и потолок рушатся… Яркий электрический свет: молодые лица, доверчивые глаза, почти с благоговением смотрящие на пухлого розового (теперь пунцового) человека во фраке, кланяющегося на эстраде, прижимающего руки к груди, к бедрам, и готового, казалось, снять с себя все и отдать ближнему. Как трогательно, смотрите. Ему подносят цветы.

— Знаете, у него жена в прошлом году умирала с голоду, бросил ее, влюбился в гимназистку, по подписке собирали ей.

— Какая гадость.

— Нет, это выдумка. От зависти.

— Ведь это частная жизнь. Она не имеет никакого отношения к его выступлениям на диспутах.

— Вам тоже не нравится? Я рад. Он противный. Вот эта Грановская. Да. Та самая знаменитая. Ее романами зачитываются все. Она очень милая. Я ее страшно люблю.

— Вы с ней давно знакомы? — послышался чей-то голос.

— Нет. Недавно. На одном литературном вечере…

Эдуард Францевич в дверях. Проносится волна людских голов. Эполеты военных, форменные тужурки, сюртуки студентов, изредка мундиры, прически дам, косички гимназисток. Пахнет духами, пудрой, потом, сукном.

— Алексей Бикс, Бикс.

— Где?

— Там, внизу, да вот же с толстой дамой говорит.

— Кто эта такая?

— Ах, счастливая.

Толпа кидается к Биксу. Аплодисменты. Овации. Откуда-то берутся цветы…

— Это самый популярный поэт, Эдуард Францевич.

— Бикс?

— Ах, Бикс, я немного читал.

Высокий, стройный, очень красивый Бикс раскланивается, улыбается.